Вот это событие – я и Раушенберг, – которое обречено быть отраженным в LIFE и TIME + утвердить мой образ «девушки в тренде», новой Мэри Маккарти, королевы маклюэнизма + кэмпа, – не тот ли это «супершик», с которым я стремлюсь покончить?

К счастью (или к несчастью), но сопротивление Зонтаг статусу «девушки в тренде» оказалось бесполезным. Во всех интервью с ней мелькала чья-то острота, будто она стала «Натали Вуд американского авангарда». Она опубликовала второй роман, «Набор смерти», но его прием у публики не смог затмить растущую славу Зонтаг как эссеистки. «Набор смерти», как и «Благодетель», не особо выделяется сюжетом: большую часть романа бизнесмен из Пенсильвании гадает, правдиво ли его воспоминание об убийстве железнодорожного рабочего. Книга, разумеется, полна аллюзий, потому что тогда так было модно писать во Франции. Гор Видал, критикуя книгу для Chicago Tribune, очень точно определяет, почему она не удалась:

Как ни странно, мисс Зонтаг как романиста губит именно то, что выделяет ее среди американских писателей и подчеркивает ее значение: обширное знакомство с книгами, которые на факультетах английской литературы отнесены к сравнительному литературоведению… Эта приобретенная культура отличает ее от большинства американских романистов, хороших и плохих, которые – если судить по чахоточной структуре их произведений и беспомощности их редких комментариев – не читают практически ничего.

Критиков, увлеченных авангардом так же сильно, как Зонтаг, было мало, и встречались они редко, так что пресса писала о более простых вещах. «Будь в мире хоть сколько-то справедливости, – писала обозревательница Washington Post, – Сьюзен Зонтаг была бы уродиной. Или хотя бы с обыкновенной физиономией. Девушка с такой внешностью просто права не имеет на такие мозги». Каролин Хейлбрун, известная исследовательница и феминистка, по поручению New York Times взявшая у Зонтаг интервью, была так потрясена, что написала статью, в которой не было ни одной цитаты: «Ее нельзя цитировать, потому что эти слова сами по себе, вырванные с мясом из породившего их разговора, оказываются упрощенными и потому ложными». В теории это звучало как комплимент. Это интервью стало своеобразным стихотворением в прозе о том, какова Зонтаг, и написано оно было в пафосном стиле, больше подходящем к заметке о поп-звезде, чем об авторе книги:

Начав читать материалы о Сьюзен Зонтаг, я подумала: Господи, да это же Мэрилин Монро – красивая, успешная, обреченная, томящаяся (лучшая фраза Артура Миллера) по благодати. Все мы знаем, что в американской жизни второй акт не предусмотрен – действительно «Набор смерти». В новом романе мисс Зонтаг критики будут искать ее самое – но ее там нет. (Это уже не ее книга, разве что в том смысле, в котором это моя книга, ваша книга. Сама Зонтаг знает, что это уже не та книга, которую ей захотелось бы читать.)

На пике своей славы Зонтаг согласилась, чтобы о ней написал статью автор Esquire, которому она заметила: «Легенда – как хвост… Она таскается за тобой безжалостно, неуклюже, бесполезно – а по сути она к тебе и отношения не имеет». Конечно, в скромности всегда есть некая осознанная театральность, и небрежно откреститься от легенды может лишь тот, у кого она есть. Но нетрудно заметить, что Зонтаг была права: к концу шестидесятых образ Сьюзен Зонтаг так мало был связан с ее реальной работой, что это вызывало некоторый дискомфорт.

Тем не менее статус знаменитости имел и положительные стороны. Многие мужчины-интеллектуалы той поры побаивались созданного прессой образа Зонтаг. Например, в начале шестьдесят девятого Зонтаг совершенно неожиданно получила письмо от Филипа Рота, автора романа «Случай Портного», – интервью с ним было только что опубликовано в журнале New York. В этом интервью он назвал ее: «Сью. Сьюзи Кью. Сьюзи Кью Зонтаг» [29]. Очевидно, увидев свои слова напечатанными, Рот в приступе раскаяния написал следующее:

Вам, быть может, это неизвестно, но меня всегда трогало Ваше личное обаяние и восхищала цельность Вашей работы. Вот почему меня так возмущает этот репортер, абсолютно не понявший того, что я говорил, и перевравший не только мои слова, но и сам дух моих ответов.

Таково было изящное извинение за слова, которые даже в перевранном виде лишь с большой натяжкой можно назвать оскорбительными. И оно дает нам понять, насколько серьезной фигурой становилась Зонтаг вопреки весьма средним отзывам критиков о том, что она делала: она сумела построить Филипа Рота – человека, не слишком прославившегося склонностью постоянно извиняться.

Находясь на подъеме, Зонтаг решила отойти от критики и эссе. Она начала работу над третьим романом, сняла фильм, получив из Швеции предложение выпускать артхаусное кино с микроскопическим бюджетом, и бросила абстрактную критику ради освещения текущих событий. В шестьдесят седьмом Partisan Review провел письменный симпозиум «Что происходит с Америкой?». Зонтаг на этот опросник ответила длинным обличением состояния страны, в которой никогда не чувствовала себя полностью своей. При этом она построила метафору, восходящую к ее калифорнийскому детству:

Сегодняшняя Америка, в которой у Калифорнии новый папочка – Рональд Рейган, а в Белом доме глодает ребрышки Джон Уэйн, – почти страна йэху, описанная Менкеном.

Зонтаг, никогда бездумно не повторявшая патриотические лозунги, далее указала, что Америка действительно есть «вершина западной белой цивилизации… Значит, что-то не так с западной белой цивилизацией». Белая раса, пишет Зонтаг, есть «раковая опухоль истории человечества».

И снова эссе в заштатном журнальчике вдруг оказалось событием. Консервативный писатель и основатель National Review Уильям Ф. Бакли ответил на эту и некоторые другие фразы из ответов Зонтаг громоподобной передовицей. «Эта милая девушка», как назвал он Зонтаг, просто сочувствует коммунистам. Один профессор-социолог из Торонтского университета даже побоялся назвать по имени ту «Отчужденную Интеллектуалку», что «из собственных саморазрушительных побуждений» может написать вот такие слова. «Раковую опухоль истории человечества» ей будут поминать практически до конца жизни.

Но ее творчество уже стало выплескиваться за пределы маленьких журналов. В конце шестьдесят восьмого года Зонтаг по заданию Esquire, главным редактором которого тогда был Гарольд Хейс, побывала во Вьетнаме. Хейс рвался превратить свое издание из журнала мужской моды в серьезную литературную силу, и в этом Зонтаг могла ему помочь.

Сказать, что Зонтаг ездила туда как независимый журналист, было бы не совсем точно. Она была гостьей Северного Вьетнама, власти которого в те времена в пропагандистских целях регулярно приглашали известных антивоенных писателей и активистов приехать и посмотреть самим. Когда Зонтаг поняла, что у нее нет возможности увидеть страну без приставленных к ней сопровождающих, о возникающих в связи с репортажем этических проблемах она не задумалась, но учла этот момент, тщательно следя, чтобы не излагать авторитетное мнение о ситуации в стране, но лишь освещать свой личный опыт. И впервые она об этом личном опыте писала открыто:

Я четыре года переживала и злилась, зная, как мучительно страдает вьетнамский народ от действий моего правительства, и теперь, когда я там побывала, когда меня засыпали подарками, цветами, речами, чаем и явно подчеркнутой добротой, я не почувствовала ничего такого, чего не чувствовала на расстоянии в десять тысяч миль.

По этой цитате можно догадаться, что получившийся в результате текст (длиной примерно с новеллу; позже он вышел отдельной книгой) описывал не столько вьетнамцев, сколько их восприятие автором и реакцию автора на них. В отзыве на книгу в New York Review of Books журналистка Фрэнсис Фицджеральд сравнила это рассуждение с рассуждениями пациента на сеансе психоанализа. Зонтаг не надеялась лучше понять страну – она надеялась лучше понять ту империю, в которой жила. И оказалось, что даже среди благожелательных (по ее впечатлению) вьетнамцев она тоскует без «пора- зительного разнообразия интеллектуальных и эстетических удовольствий», существующего на ее «неэтичной» родине. «И понятно в конечном счете, – заключает она, – что разумом постичь Вьетнам для американца невозможно».

Зонтаг была далеко не единственным американском журналистом, совершившим подобную поездку и оказавшимся в сложном положении. Всего за два года до поездки Зонтаг в Ханой там побывала Мэри Маккарти и опубликовала свои впечатления в New York Review of Books. Ее анализ был прямее, чем у Зонтаг, и рефлексии в итоговой книге тоже меньше:

Признаюсь, что я, находясь во Вьетнаме в начале февраля прошлого года, искала материал, наносящий ущерб американским интересам, и находила его, хотя зачастую случайно или в разговоре с каким-нибудь чиновником.

Прямота Маккарти сыграла против нее, потому что эту прямоту восприняли как доверчивость по отношению к северовьетнамцам. Считалось также, что у Маккарти и в фактах есть ошибки: в статье для New York Review Фицджеральд осторожно пишет, что Маккарти «не сделала той работы, которая требуется от тщательного этнографа: внимательно исследовать все свидетельства». Ни та ни другая книга не встретили у критиков восторженного приема. Позже Зонтаг стеснялась этой книги и говорила: «Ох, и дура же я тогда была».