«Хоть тебе и стыдно, а ведь опять ко мне пришел», — подумал разгневанный Нягол.

— Тебе стыдно, а мне каково? — Иван так мял свои пальцы, что они гнулись и хрустели, как хворост. — И что же теперь, судить будут как рецидивиста?

— Во всем сознался и сказал, что сам пойдет в тюрьму…

— Эге, да он у тебя гордый!

Иван шумно вздохнул.

— Особенный он человек, не могу я его понять.

Нягол взорвался:

— Особенный! Особенным был Христо Ботев, а Диньо Иванов — обыкновенный вор!

Сказал и пожалел: Иван весь сжался, будто подкошенный внезапным ударом. Нягол смотрел на него, такого маленького, похожего на муравья, который всю жизнь боролся с тяжелой веткой, боролся честно, до оглупения. И какое воспитание мог он дать сыну, раз отцовский пример не подействовал и раз пример других оказался более заразительным?

— Не знаю, можно ли теперь что-нибудь сделать, — смягчил он тон, — особенно после моих жалких обещаний.

— Я не затем пришел. Хотел тебе пожаловаться на свое горе и попросить прощения.

— Какого еще прощения? Мы же не барышни! Можно мне с ним увидеться?

— Не надо! Он просил ничего тебе не говорить до суда, сказал, что напишет тебе из тюрьмы.

— Артист твой Диньо…

Иван ушел так же внезапно, как и пришел.

Весь вечер Нягол бесцельно крутился по дому, на вопросы Елицы отвечал рассеянно, спать ушел рано, даже не взглянув на рукописи, и лег, прихватив с собой бутылку водки. Что происходит с этими людьми, куда они идут и насколько во всем этом виноваты?

На следующий день он отправился в комитет и вкратце рассказал о новых приключениях Диньо.

— Да-а-а, товарищ Няголов, — протянул удрученно Трифонов, позабыв спросить именитого гостя о здоровье, — понимаю, случается и в лучших семействах… Однако ничего утешительного сказать не могу. У этого красавца был, кажется, условный приговор, так ведь?

Няголу понравилась его прямота.

— Этого красавца будет судить суд по всем законам, как рецидивиста, — сказал он, как отрезал.