Разговор пошел о сельских делах, упомянули Гроздана, но об остальном говорить избегали. Нягол следил, как ловко Мальо режет свежие овощи, домашнюю брынзу и чувствовал, что его уже не радует ни спелый плод, ни прозрачное молодое вино в кувшине. Только что, приближаясь к окружающим село холмам, он почувствовал в себе холодок, какую-то отчужденность при виде знакомой и любимой с детства картины. Такое с ним было впервые. Даже в те времена, когда Мальо с Иванкой приютили его у себя, как изгнанника, эти пустынные в то время холмы манили его к себе, придавали сил. Сейчас все вокруг полно жизни, все гнется под тяжестью плодов, нигде ни одного заброшенного участка, меж деревьями и кустами вьются утоптанные тропинки, мостки подновлены, промоины засыпаны и заглажены. Однако ничто не ласкает взгляд, не пробегает по жилам ток, возникающий при радостной встрече со знакомыми местами. В памяти всплыла корчма, заслонила все остальное, и он понял, что, пожалуй, в последний раз гостит в этом году у Иванки с Мальо, что встреча с Грозданом и товарищами, вместе с ним сидевшими за кровавым столом, не состоится.

Они с Елицей ехали в автобусе стоя, через плечо у нее была переброшена ажурная кофточка. Именно в ту минуту, когда он это понял, она шепнула ему: «Красиво, правда?» Помнится, он смерил ее тяжелым взглядом, чего она, кажется, не заметила, и подумал: «Даже самые близкие, самые любящие люди порой не подозревают, что творится у тебя на душе. Наверное, и я многого не знаю об Елице, ее отце, Марте. И чем ближе люди друг другу, тем глубже это непонимание и тем труднее им его преодолеть. Милая Елица, она искренне радуется прогулке, ну что ж, она рассуждает нормально: я выздоровел, что было — то прошло, сейчас нас встретят Мальо с Иванкой, у них мы отогреемся душой, а потом поздно вечером будем трястись автобусом обратно в город, она примет душ и заглянет ко мне в комнату в банном халате, с мокрыми, прилипшими ко лбу волосами, и я услышу самое искреннее, самое нежное «спокойной ночи!» Что это говорил Гном в последний раз, перед тем, как оказался в темной сырой пещере?»

— А сейчас, Нягол, какую книгу пишешь, — услыхал он сквозь думы. — Небось, про житье-бытье?

Нет, эта Иванка просто рождена оракулом. И откуда ей знать, что гложет ему душу?

— Чтобы писать о житье-бытье, нужно иметь грехи, Иванка, большие, мотивированные грехи. А мои грехи — мелкие и бессмысленные, ненастоящие.

Нягол не заметил, как Елица поглядела на него как-то особенно.

— Э-э-э, Нягол, раз оно грех — все сгодится, — по-соломоновски рассудила Иванка. — Человек до мозга костей грешен. Манит его грех, вот что я тебе скажу.

Разговор перешел на домашние заботы, вспомнили, как мотыжили виноградник, Иванка не стерпела и оглядела их ладони, мягкие, как кошачьи лапы, особенно у Елицы.

— Ну как, летом будешь копать?

— Буду, — дерзко ответила Елица.

— Через три-четыре недели приезжайте собирать виноград, самый лучший отделим для Софии.

Нягол кивнул Елице, дескать, не следует раньше времени говорить о предстоящем отъезде в столицу. Он вспомнил о Диньо и решил промолчать и об этом — к чему тревожить людей раньше времени. Вспомнил и о Гроздане. Узнав о том, что Нягол был в селе, Гроздан, наверное, обидится, и правильно. Но с каким сердцем идти к нему в дом, о чем говорить с людьми, сидевшими за проклятым столом? Если быть до конца откровенным, то ему не сидится и здесь, в этом доме-обители.

Нягол нарушил свой зарок и закурил. В сущности, он и сам не знает, что с ним и куда ему хочется. Перед ним мелькнула Марга и тут же исчезла под руку с каким-то невысоким смуглым мужчиной. Появилась и Мина, он снова почувствовал у себя на лбу ее отчаянный поцелуй. Бабка, с которой он говорил нынче утром, разбередила своими расспросами старую рану и записала его во вдовцы. А может быть, так оно и есть? Хотя на самом деле она только поменяла местами Ее тень и живую Мину — гордую, изгнанную Мину.

Он тайком глянул на Елицу, разговаривавшую с Мальо. Знает она, что наделала, или не сознает? И какое решение было бы мудрее? В груди его поднялась нега, разлилась и потекла двумя отдельными ручьями.

Он не мог уже высидеть ни минуты. Встал, размялся, спросил Елицу, не хочет ли она пройтись до станции, он покажет ей тамошние места. Почувствовав его состояние или просто по привычке, Иванка тотчас сказала, что объявляет антракт, вовремя которого приготовит ужин.

Нягол и Елица пошли пыльной осенней дорогой, уходившей к железнодорожной станции, которая пряталась за мощными шарообразными кронами канадских тополей; над ними словно зеленые минареты торчали два-три обыкновенных нашенских тополя. Вокруг простиралось жнивье, перемежаемое небольшими, нелепо огражденными островками огородов. Вечер опускался теплый и безветренный, в воздухе носились обрывки паутины, по которым уже никогда не карабкаться их ловким ткачам.

Нягол взял Елицу под руку. Обычно это делала она, когда ощущала острую потребность в прикосновении. Елица чутьем поняла его порыв, и коснулась его, проявляя удивительный такт. Они были одни на дороге, на молчаливых пыльных деревьях не было птиц, тополя-минареты притягивали взор.

— Какое образование у тети Иванки? — спросила вдруг Елица.

— Восемь классов, а что?

— Ты их должен описать, дядя.