Нягол оглядел исподлобья волнистую от взгорков и ложбин равнину. Молчаливая окрестность показалась ему живым существом, которое дышит и размышляет о чем-то важном и вечном.

— Описать, говоришь… А если не смогу?

Елица остановилась:

— Ты шутишь!

Какие там шутки! Он уже не уверен, что справился бы, что нашел бы слова, за которыми откроется во всей своей наивной прелести бесконечная скромность и выносливость этих людей, их генетически обусловленная душевная чистота, безмолвная грусть природы, которая когда-нибудь воцарится над их могилами, а потом пройдет, как проходит внезапно налетевший ветер или летний дождь. Нет, тут не интеллигентская романтика и не старческое умиление перед нею. Речь идет о другом — о той безымянной тропке, которая на своем пути соприкасается с тысячами других троп, порой деликатно пересекает их и, наконец, вливается в общую дорогу болгарскую, растворяясь в ней без следа. А может, след остается?

Елице он сказал:

— Насчет своего ремесла я давно перестал шутить, разве ты не заметила?

Елица поправила туфлю.

— Нет, дядя, не заметила, — сказала она, явно недопоняв смысла его слов.

— Плохо, что я и сам до недавнего времени этого не замечал, — мрачно сказал Нягол, обуреваемый давними сомнениями в пережитом и сделанном. Как это случилось, с тоской спросил он себя, что я, не позволявший себе никаких компромиссов в жизни, допустил их в слове? Этот вопрос он задавал себе не впервые.

Ему вспомнился Гном. Что это говорил старик об осях небесных и земных, какое это имеет отношение к его собственному, няголовскому характеру, как будто твердому и честному, а в сущности, тайно зависящему от неспособности охватить во всей их глубине приливы и отливы жизни, весь этот священный хаос, который вечно ускользает от него? И что судит, чем пренебрегает в нем писатель — мыслью или чувствами, идеями или страстями? И зачем ему понадобилось отделять их друг от друга — ради удобства или ради выгоды? Ему стало зябко. Неужто правы Весо и иже с ним, которые пытаются ему вдолбить, что не худо бы ему снова впрячься в работу на общественной ниве? Неужто и впрямь его сердце остыло?

И вдруг он остановился на всем ходу: он вспомнил, что за все это сам называл себя провинциальным идальго… Провинциальный идальго?

Нет, старик, ты не только не провинциальный идальго, а самый настоящий столичный Санчо, изображающий Дон-Кихота, и пока это сходит тебе с рук. Пока…

— Мина! — тихо позвал Нягол, вздрогнул, смутился, и подхватив под руку нерасслышавшую Елицу, быстро пошел к станции. По обе стороны тропы тянулись заросли ежевики, колючей и злой, как завистливая мысль.

Они вышли на посыпанный мелким шлаком перрон. Желтое с зелеными балками здание станционного вокзала, похожего на гренадера, молчало. От путей пахло гудроном и горячим металлом. Рельсы выбегали из-за поворота, распрямляли двойной хребет и исчезали где-то внизу. Над станцией бесшумно трепетали листвой канадские тополя, а еще выше прядали ушами нашенские.

— Как тут странно, правда? — тихо сказала Елица.

— В это время нет поездов, поэтому.

И не успел Нягол произнести эти слова, как из-за поворота совершенно бесшумно, будто не касаясь рельсов, вывернула черная морда локомотива, потекли товарные вагоны и воздух наполнился грохотом, скрежетом и лязгом. Резкий гудок полоснул по низкому небу, Елица испугалась, бросилась в сторону и чуть не угодила в кусты. Нягол проводил ее взглядом, улыбнулся и пропустил мимо себя чудовище, с которого улыбнулся ему многозначительной улыбкой машинист. Состав прогремел, выгибая спину, как живой, и затих в низине. Нягол взял за руку племянницу и повел ее со станции.

Через несколько дней они садились в ночной поезд. Коридор спального вагона был обращен к городу, и Нягол долго смотрел на уходящие вдаль огни, на залитые лунным светом, будто глазурью, окрестности, отдельные деревья, мимо которых пролетал поезд. Трудное было лето, трудное и решающее в его судьбе. Он чуть было не погиб, отношения с братьями неожиданно осложнились, Марга покинула его, ушла и Мина. Остались они с Елицей, и может быть, так и должно быть.

Поезд наддал ходу и пролетел мимо сонной станции. Нягол успел увидеть и тополя, и желтые стены вокзала, и заросли ежевики и даже мелкий шлак на перроне. Сейчас они помчатся по речной долине на запад.