Голова у Нягола опустилась, он вздрогнул и понял, что задремал. Он вышел на крыльцо, потянулся. Остывающая ночь окутала сном город и окрестности, земля и небо притихли в ожидании утра, которое уже делало разминку в далеких азиатских степях и весях. Давно умолк последний мотор, утихомирился последний кузнечик, и если бы не электрические гирлянды над городом и далекие светящиеся россыпи сел, можно было подумать, что мир вернулся на века назад, в те времена, когда природа и человек были связаны друг с другом, как мать с ребенком. Конечно, это наивная мысль, но сколько непреходящих истин кроется в неподдельной наивности…

Непреходящих? Все в этом мире преходяще, в том числе сам этот мир, и цена преходящему нередко ниже процентов, которые приходится выплачивать за него. Кто мог предвидеть последствия открытий, сделанных за два последних века? Ведь они в корне изменили бытие и сознание, выпустили на волю тысячелетние мечты, превратили их в хотение, геоцентризм обратили в эгоцентризм — и все это во имя человека. Более того, сбылось давнее стремление: мерой всех вещей воистину стал человек, который — увы — только часть этих вещей…

Колоссальное противоречие, подумал Нягол, вдыхая пахнущий спелостью воздух. Как оно разрешится — за счет высшей взыскательности к себе и воздержания или ценой всеобщего падения в бездну? Сегодня никто не может с уверенностью сказать: будет так, а не иначе! Кажется, сама природа, которой в конце концов все безразлично, еще колеблется, позволяя нам все глубже проникать в ее тайны.

Где-то во дворе сонно застрекотал кузнечик, наверное, просто зевнул во сне, но от этого проснулись его друзья и соседи. Воздух мирно затрепетал, окрест зашелестели, зажурчали небесные ручьи. Каким волшебством владеют эти маленькие существа, что властны успокаивать и примирять, приобщать и облагораживать…

Нягол вернулся в комнату, снова полистал рукопись, потом лег и выключил лампу. Новый роман, летопись, эпос. Что и кого он должен описать — Мальо с Иванкой, Весо, Елицу, Мину… А может Еньо, Киру, Грашева? Или всех вместе?

Этого он не знал. Будущие герои|кружились перед глазами, как в бесцветном калейдоскопе, силуэты их сливались, образуя серую массу. Сумеет ли он разделить их, восстановить и оживить своим пером, воздать каждому по заслугам? И чем захватит его книга читателя будущего, если уцелеет, — идеями или страстями? А может, идеями страстей или страстью идей? Да и каковы они, страсти нашего века, — созидание или потребление? А может быть — разрушение? Познание или его грехи? Свобода или подчинение во имя этой самой свободы? Или все вместе…

Нягол задремал и вдруг отчетливо услышал низкий басок Гнома, который уже регулярно являлся к нему по ночам. Древнее лицо его бороздили глубокие морщины, поредевшая бородка придавала ему сходство с китайским мудрецом, под белыми, словно припорошенными мукой бровями, светились многое повидавшие на своем веку глаза.

— Добрый вечер, маэстро, — кланялся Гном, а вместе с ним кланялся и помпон на его островерхом колпачке. — Да будет тебе известно, что во всей округе ты один бодрствуешь по доброй воле.

— Ты мне льстишь, старик.

— Верь мне, человече, ведь я помню самих римлян, галлов помню, франков и славян. Не говоря уже о викингах.

— Ты это уже говорил.

— Более того, я видел экзекуции королей и костры святой инквизиции.

— И уцелел? — не поверил Нягол.

— Я существо с пониженным тонусом, — загадочно сказал Гном. — Недаром я зачат во фьорде.

— То есть ты — существо хладнокровное?

— Хладномыслящее, маэстро, — не без чувства превосходства поправил его Гном.

Нягол предложил крошечному гостю сесть и спросил:

— Раз так, помнишь ли ты, о чем говорили в толпе, когда летели с плеч королевские головы?

— Помню, конечно, — огладил бородку Гном. — О верности короне, вот о чем.

— Так-так… — барабанил пальцами Нягол. — А что сказал Галилей, узнав о гибели Бруно, помнишь?