Но к моменту перевода Лермонтова на Кавказ Тенгинский и Навагинский полки были так ослаблены потерями, что в экспедиции в 1840 году их больше не посылали, а назначали для исправления разрушенных укреплений. Некоторые роты провели в них всю зиму 1840–1841 гг. Горцы не решались отрыто нападать на них, но часто вели перестрелки с гарнизонами и держали те в постоянной блокаде. Но уже летом и осенью 1841 года Тенгинскому пехотному полку опять предстояло участвовать в экспедиции против одной из самых воинственных и враждебных России кавказской народностей – убыхов.
Так какой же все-таки цели добивался Николай I, отсылая Лермонтова в самое опасное место на Кавказе? Вопрос риторический, на который каждый может дать ответ в силу своего понимания сложившихся обстоятельств.
Жесткость по отношению к Лермонтову, проявленная в данном случае императором, предположительно может объясняться и независимым поведением самого поэта. Возможно, это касается его участия в собраниях петербургского кружка аристократической молодежи – так называемого «кружка шестнадцати». В нем обсуждали происходившие события, по свидетельству одного из его членов графа Браницкого, «с полнейшей непринужденностью и свободой, как будто бы III отделения… вовсе и не существовало» [16]. Как указано в лермонтовском энциклопедическом словаре, в 1839–1840 гг. это общество сложилось при участии и, возможно, по инициативе Лермонтова. Кроме него в этот кружок входили: братья князья А. Н. и С. Н. Долгорукие, А. А. Столыпин (Монго), граф К. В. Корчак-Браницкий, братья графы А. П. и П. П. Шуваловы, барон Д. П. Фредерикс, Н. А. Жерве, князь Ф. И. Паскевич, П. А. Валуев, князь Б. Д. Голицын, князья И. С. и Г Г Гагарины, князь А. И. Васильчиков и князь М. Б. Лобанов-Ростовский. «Браницкий и Иван Гагарин были с Лермонтовым одногодки. Жерве старше них на семь лет, а Григорий Гагарин на четыре. Все остальные моложе: Валуев на один год, Монго на два, Шувалов на три, Фредерикс и Васильчиков на четыре» [17].
Какое созвездие представителей высшей аристократии империи, и к тому же в основном гвардейских офицеров, оказалось в кружке. Кроме того, можно добавить – еще независимых и высокообразованных личностей, так что было от чего тревожится императорскому окружению!
Вместе с тем политическая роль этого кружка неясна и, скорее всего, это были просто интеллектуальные разговоры и обмен мнениями по самым разным вопросам. Но ввиду того, что любое неофициальное собрание гвардейских офицеров всегда вызывало подозрения у императора и членов его семьи, то вполне возможно, что в донесениях о беседах в этом кружке соответствующие лица придавали определенное звучание. Над Николаем Павловичем всегда довлело убийство его отца, к которому прибавились еще и загадочная смерть его старшего брата Александра I, и восстание декабристов, поэтому его подозрительность имела серьезные психологические основания. В отчете императору III отделения за 1840 год о положении в армии и гвардии указано: «Ропоту не слыхать, и в войске этом господствует с некоторого времени какая-то тишина. Нельзя скрыть, что тишина сия происходит не от удовольствия, напротив, кроется вообще какое-то глухое чувство, заставляющее употреблять скрытность и осторожность в самых выражениях, и вообще в молодых офицерах веселость очевидно уменьшилась, – они реже начали показываться в обществах и проводят свободное время более между собою» [18].
Что это как не попытка возбудить подозрения императора в отношении определенного круга офицеров! Понятно, что за «скрытностью», «осторожностью», отсутствием «веселости» вполне могли скрываться далеко идущие планы. Но нельзя отрицать и того, что этот кружок, возможно, и был создан именно с целью возбудить подозрения императора против определенных лиц, к которым принадлежал и Лермонтов.
Однако злоключения поэта после его освобождения из-под ареста и издания приказа о переводе на Кавказ отнюдь не закончились, он был немедленно вызван к Бенкендорфу и беседовал с ним. Суть этой беседы Лермонтов изложил в письме к великому князю Михаилу Павловичу: «Граф Бенкендорф предлагал мне написать письмо к Баранту, в котором бы я просил извиненья в том, что несправедливо показал в суде, что выстрелил на воздух. Я не мог на то согласиться, ибо это было бы против моей совести; но теперь мысль, что Его Императорское Величество и Ваше Императорское Высочество, может быть, разделяете сомнение в истине слов моих, мысль эта столь невыносима, что я решился обратиться к Вашему Императорскому Высочеству, зная великодушие и справедливость Вашу, и будучи уже не раз облагодетельствован Вами и просить Вас защитить и оправдать меня во мнении Его Императорского Величества, ибо в противном случае теряю невинно и невозвратно имя благородного человека.
Ваше Императорское Высочество позволите сказать мне со всею откровенностию: я искренно сожалею, что показание мое оскорбило Баранта: я не предполагал этого, не имел этого намерения; но теперь не могу исправить ошибку посредством лжи, до которой никогда не унижался (выделено нами. – Авт.). Ибо сказав, что выстрелил на воздух, я сказал истину, готов подтвердить оную честным словом..»[19].
В очередной раз Михаил Павлович встал на защиту своего офицера и направил его письмо императору. На письме Лермонтова имеется карандашная надпись генерал-лейтенанта Дубельта: «Государь изволил читать» и далее: «К делу, 29 апреля 1840». Таким образом, резолюции Николая I на этом письмо не было, но Бенкендорф больше не настаивал на своих требованиях. Однако, почему он все-таки вызывал Лермонтова? С точки зрения служебной субординации он не имел права этого делать. Это требование, поскольку речь шла о дуэли с иностранным дипломатом, должно было исходить от графа Нессельроде и направлено на рассмотрение прямого начальника поэта, то есть Михаила Павловича. Граф Бенкендорф грубо нарушил служебную этику и, естественно, великий князь встал на сторону Лермонтова. А разве граф не понимал этого? Возникает странная ситуация, то он прилагает все усилия, чтобы перевести Лермонтова с Кавказа в гвардию, то вдруг после его дуэли с де Барантом выдвигает поэту абсолютно неприемлемые требования. Эти странности в поведении шефа жандармов отчасти, хотя и не до конца, могут быть объяснены перипетиями его личной карьеры, но вместе с тем можно предположить, что император был не единственным человеком, которому он верно служил. Ни для кого в высшем свете не являлись секретом его особо доверительные отношения с «австрийским министром иностранных дел России» графом Нессельроде.
В начале мая поручик Лермонтов убыл из Петербурга, проведя в салоне у Карамзиных последний вечер перед своим отъездом. Его перевод на Кавказ, вопреки абсолютно очевидным фактам – он был вынужден защищать честь русского офицера и своего Отечества, – не вызвал к нему сочувствия в высшем свете. Большинство его завсегдатаев было настроено не в пользу поэта, свидетельством чего является письмо Е. А. Верещагиной своей дочери А. М. фон Хюгель от 20 мая 1840 года. В нем она обвиняет поэта в «дерзости и грубости» и добавляет, что «он после суда, который много облегчили государь император и великий князь, отправился в армейский полк на Кавказ» [20]. Если даже и предположить, что Верещагина знала о том, что ее переписка перлюстрируется, и эта гипотеза ею была выдвинута для того чтобы обмануть жандармов, тем не менее, странно, что она не приводит никаких сведений о том, что говорилось в обществе в пользу Лермонтова. Почему?
На Кавказ вслед за Лермонтовым и чуть позже отбыли почти все остальные члены «кружка шестнадцати». Так, один из них, князь М. Б. Лобанов-Ростовский, уехал туда юнкером Нижегородского драгунского полка и только в 1844 году получил там чин прапорщика.
Дорога Лермонтова к новому месту службы была наполнена встречами с родственниками и друзьями. В июле 1840 года известный в будущем писатель и славянофил Ю. Ф. Самарин в письме к князю И. С. Гагарину рассказал о том, что виделся с Лермонтовым в Москве весной 1840 года. В этом письме он дал ему развернутую характеристику, которая будет приведена в следующей главе.
Необходимо отметить, что не только выдающиеся деятели так называемого славянофильства интересовались Лермонтовым, но и внимание «революционных демократов» к поэту постоянно усиливалось – он представлял для них несомненный интерес как «жертва царизма». В период его нахождения под арестом А. А. Краевский привез на арсенальную гауптвахту Белинского, который долго беседовал с поэтом, о чем свидетельствует его письмо к В. П. Боткину: «Недавно я был у него в заточении и в первый раз поразговорился с ним от души. Глубокий и могучий дух!…. О это будет русский поэт с Ивана Великого! <…> В словах его было столько истины, глубины и простоты! Я в первый раз видел настоящего Лермонтова, каким я всегда желал его видеть. Он, я думаю, раскаивается, что допустил себя хотя на минуту быть самим собою, – я уверен в этом» [21, с. 136–137]. Характерно выражение критика – «в заточении», а не под арестом, то есть он абсолютно не понимает перипетий тогдашней офицерской службы.
Поскольку Белинский написал это письмо под первым впечатлением от встречи, то он точно заметил, что Лермонтов был в разговоре с ним о литературе самим собой и, возможно, потом будет в этом раскаиваться. О чем это свидетельствует? Скорее всего, о недоверчивости поэта к визитеру, его глубокий ум ощущал неискренность прославленного критика. Больше таких восторженных писем о Лермонтове Белинский никогда не писал и, более того, в узком кругу высказывался о нем достаточно негативно. До этого Лермонтов встречался с ним, как уже отмечалось, на Кавказе у Н. М. Сатина, который оставил по этому поводу свои воспоминания: «На серьезные мнения Белинского он (Лермонтов. – Авт.) начал отвечать разными шуточками; это явно сердило Белинского, который начинал горячиться; горячность же Белинского более и более возбуждала юмор Лермонтова, который хохотал от души и сыпал разными шутками. – Да я вот что скажу вам об вашем Вольтере, – сказал он в заключение, – если бы он явился теперь к нам в Чембар, то его ни в одном порядочном доме не взяли бы в гувернеры. Такая неожиданная выходка, впрочем, не лишенная смысла и правды, совершенно озадачила Белинского. Он в течение нескольких секунд посмотрел молча на Лермонтова, потом, взяв фуражку и едва кивнув головой, вышел из комнаты. Лермонтов разразился хохотом. Тщетно я уверял его, что Белинский замечательно умный человек; он передразнивал Белинского и утверждал, что это недоучившийся фанфарон, который, прочитав несколько страниц Вольтера, воображает, что проглотил всю премудрость. Белинский со своей стороны иначе не называл Лермонтова как пошляком, и когда я ему напоминал стихотворение Лермонтова «На смерть Пушкина» он отвечал: «Вот важность – написать несколько удачных стихов! От этого еще не сделаешься поэтом и не перестанешь быть пошляком»» [4, с. 249–253].
Лермонтов, как отмечала С. Н. Карамзина, не любил общество литераторов, и понятно почему – фальшь, наигранность и непомерное самомнение многих его представителей претили ему. И с Белинским он больше никогда не поддерживал дружеских бесед, хотя, по свидетельству И. И. Панаева, они потом встречались, но при этом поэт держался достаточно сухо и отстраненно.
После приезда в Москву Лермонтов был также у А. И. Тургенева, а затем у Н. В. Гоголя. По свидетельству С. Т. Аксакова на одной из встреч, где были А. И. Тургенев, князь П. А. Вяземский, М. Ф. Орлов, М. А. Дмитриев, М. Н. Загоскин, профессора Армфельд и Редкин и многие другие известные личности, Лермонтов читал свои новые произведения, в частности, отрывок из поэмы «Мцыри». Таким образом, в Москве поэт оказался в окружении самых известных в ту пору российских литераторов и интеллектуалов. Здесь он часто посещает, как уже отмечалось, собрания славянофилов, то есть, как справедливо отмечает Висковатов, «народников – названных в насмешку их противниками кличкой «славянофилы»» [3, с. 251]. Там он много беседовал с Самариным, но больше всего сблизился с А. С. Хомяковым. В семье Мартыновых поэт познакомился с князем А. В. Мещерским и несколько вечеров провел у Н. Ф. Павлова и Свербеевых. По словам Самарина, «Лермонтов сделал на всех самое приятное впечатление».
Визиты Лермонтова к известному писателю Н. Ф. Павлову весьма показательны. Тот был автором нашумевшего произведения «Три повести», которое читал и Лермонтов, что явственно ощущается в фабуле «Героя нашего времени». Сама судьба этого писателя характеризует крайне негативные стороны жизни того времени: он был незаконнорожденным сыном помещика Грушевского и, будучи крепостным, получил свободу от своего сводного брата только после смерти отца. Его женой была известная поэтесса, урожденная Каролина Яниш, которая сумела создать самый популярный в Москве литературный салон. Семейная жизнь супругов была сложной и окончательно разладилась уже после смерти Лермонтова. Именно у них молодой офицер провел свой последний вечер в Москве и, по воспоминаниям Самарина, уехал опечаленный и грустный.
В письме Е. А. Мартыновой к своему сыну, будущему убийце своего сослуживца, описываются визиты Лермонтова в их семью. Характеристика поэта явно нелестная, но интересны эмоционально противоречивые оценки матери: с одной стороны, «у него слишком злой язык», но, с другой – ее дочери почему-то находят «большое удовольствие» в его обществе.
В первых числах июня по пути на Кавказ Лермонтов заехал в Новочеркасск к своему бывшему полковому командиру генералу Хомутову и пробыл у него три дня, при этом каждый день бывал в театре. Этот визит свидетельствует о том, насколько глубокое уважение испытывал бывший командир к опальному офицеру и поэту. Возможно, он и посоветовал Лермонтову отправиться в военную экспедицию.
10 июня 1840 года Лермонтов приехал в Ставрополь, в главную квартиру командующего войсками Кавказской линии и Черномории генерал-адъютанта П. X. Граббе, где встретил своих старых знакомых – князя А. Н. Долгорукого, графа К. К. Ламберта, барона Д. П. Фредерикса. Он получил там по собственному ходатайству назначение в отряд генерала А. В. Галафеева.