Книги
Михаил Юрьевич Лермонтов. Тайны и загадки военной службы русского офицера и поэта
Арнольди был племянником декабриста Н. И. Лорера, и они оба – и дядя, и племянник – достаточно неприязненно относились к Лермонтову. Карьера его была успешной – он закончил службу полным генералом.
Следует заметить, что историк Гродненского полка штаб-ротмистр Ю. Елец выразил сожаление, что Лермонтов быстро покинул полк, потому что тогда он «сохранил бы себя для славы и гордости России». Но поэт скучал по своей прежней полковой семье, по Царскому Селу, и это чувство он ясно выразил в «Тамбовской казначейше»:
Офицеры лейб-гвардии Гусарского полка носили красные ментики, их форма отличались особым изяществом, что, впрочем, не помешало безымянному автору написать на них достаточно едкую эпиграмму: «Разодеты как швейцары царскосельские гусары».
В конце марта 1838 года военный министр Чернышев получил представление шефа жандармов Бенкендорфа с просьбой о прощении Лермонтова и переводе его в Царское Село: «Родная бабка его, вдова гвардии поручика Арсеньева, огорченная невозможностию беспрерывно видеть его, ибо по старости своей она уже не в состоянии переехать в Новгород, осмеливается всеподданейше повергнуть к стонам его императорского величества просьбу свою… о переводе внука ее лейб-гвардии в Гусарский полк…, я имею честь покорнейше просить… в особенное, личное мое одолжение испросить у государя императора к празднику св. Пасхи всемилостивейшее совершенное прощение корнету Лермонтову» [2, с. 48]. После доклада генерал-адъютанта графа В. Ф. Адлерберга императору о представлении Бенкендорфа было «высочайше повелено спросить мнение его высочества Михаила Павловича». На соответствующий запрос военного министерства к командиру Отдельного гвардейского корпуса великому князю Михаилу Павловичу – нет ли какого-либо препятствия к переводу корнета Лермонтова, тот ответил, что его нет. На основании этой служебной переписки был издан приказ от 9 апреля 1838 года о переводе поэта, который подписал военный министр граф А. И. Чернышев.
Странная ситуация даже для того времени, не правда ли? Судьбу офицера, имеющего самый низший чин, пусть и в гвардии, решают все высшие военные инстанции империи, включая самого императора.
Возвращение в лейб-гвардии Гусарский полк. Светская жизнь поэта.
Некоторое время Лермонтов по причине болезни еще оставался в Гродненском полку и только 14 мая 1838 года он прибыл к прежнему месту службы в Царское Село, где еще застал полковым командиром генерал-майора Хомутова. Но вместо него через год в июне 1839 года командиром полка был назначен Николай Федорович Плаутин, который, как и многие офицеры его возраста, отличился в Отечественной войне и заграничных походах русской армии. За участие в Русско-турецкой войне 1828–1829 гг. он был награжден Георгиевским крестом четвертой степени и золотой саблей с надписью «За храбрость», а за польскую компанию 1831 года – орденом Станислава первой степени. Кроме лейб-гвардии Гусарского полка Н. Ф. Плаутин получил в подчинение еще и 2-ю бригаду 1-й легкой гвардейской кавалерийской дивизии.
Возвращение в Царское Село, где по-прежнему парадной стороне военной службы уделялось основное внимание, разочаровало поэта.
В июне 1838 года он написал в письме к С. А. Раевскому: «Ученья и маневры производят только усталость…».
Известный писатель и знакомый Лермонтова М. Н. Лонгинов в своих воспоминаниях (Русская Старина. 1873. кн. 3. С. 382–383) писал: «Лермонтов был очень плохой служака, в смысле фронтовика и исполнителя всех мелочных подробностей в обмундировании и исполнении обязанностей тогдашнего гвардейского офицера. Он частенько сиживал в Царском Селе на гауптвахте, где я его иногда навещал». Поведение поэта вполне понятно: столкнувшись на Кавказе с реальной военной службой, он увидел, насколько далека ее внешняя сторона («фрунтомания») от действительных потребностей армии, определяемых войной.
Свой протест против парадной мишуры он выразил весьма своеобразным образом, за что в сентябре 1838 года попал под арест. Биограф поэта Висковатов подробно описывает причину такого наказания: Лермонтов прибыл на службу «с маленькою, чуть ли не детскою игрушечною саблею», поэтому Михаил Павлович тут же арестовал его. После этого происшествия Лермонтов стал носить большую саблю, которая при его маленьком росте, касаясь мостовой, постоянно гремела. За это пренебрежение установленными порядками он опять был отправлен на гауптвахту. Неоднократно поэт попадал под арест и за неформенное шитье на воротнике и обшлагах вицмундира. «Впрочем, – отмечает биограф поэта, – арестованные жили на гауптвахтах весело. К ним приходили товарищи, устраивались пирушки, и лишь при появлении начальства бутылки и снадобья исчезали при помощи услужливых сторожей» [3, с. 251].
Об этом происшествии дочь знаменитого историка и хозяйка литературного салона Софья Николаевна Карамзина сообщила в письме своей сестре – княгине Е. Н. Мещерской.
Находясь под арестом и получив известие о плохом самочувствии бабушки, Лермонтов обратился к генерал-майору А. И. Философову с просьбой выпустить его с гауптвахты хотя бы на один день, чтобы проведать и успокоить Елизавету Алексеевну. Великий князь Михаил Павлович дал на это свое согласие.
В начале октября Лермонтов был освобожден из-под ареста, под которым находился не 15, как ему было первоначально определено, а 21 день. Он сразу же уехал в Петербург, и Карамзина сообщила в письме княгине Мещерской о совместном с ним путешествии по железной дороге. Причиной служебных придирок к поэту она считала его раннюю славу: «Вот что значит иметь имя слишком рано знаменитым!». Уже один этот факт говорит о том, что все попытки недругов Лермонтова, в том числе и его убийцы Мартынова, представить, что поэт был малоизвестен при жизни, по меньшей мере, недобросовестны.
В знак признательности за заботу о внуке в конце октября Елизавета Алексеевна посылает А. И. Философову карандашный рисунок и картину «Кавказские пейзажи», нарисованные поэтом после возвращения с Кавказа. В сопроводительном письме она написала, не без гордости за внука, что он воссоздал по памяти вид кавказских гор – «там на них насмотрелся и, приехав сюда, нарисовал……
В Петербурге Лермонтов, как офицер гвардии и теперь уже знаменитый поэт, стал желанным гостем в великосветских салонах, что, конечно, только прибавило ему недоброжелателей. Впрочем, он это вполне осознавал. В письме поэта к М. А. Лопухиной в декабре 1838 года эта ситуация обрисована им достаточно подробно: «… Я кинулся в большой свет. Целый месяц я был в моде, меня разрывали на части. Это, по крайней мере, откровенно. Весь этот свет, который я оскорблял в своих стихах, с наслаждением окружает меня лестью; самые красивые женщины выпрашивают у меня стихи и хвалятся ими как величайшей победой. – Тем не менее я скучаю. Я просился на Кавказ – отказали. Не желают даже, чтобы меня убили… Я возбуждаю любопытство, меня домогаются, меня всюду приглашают, а я и виду не подаю, что этого желаю… Этот новый опыт принес мне пользу, потому что дал мне в руки оружие против общества, и, если когда-либо оно будет преследовать меня своей клеветой (а это случится), у меня будут по крайней мере средства мщения; несомненно нигде нет столько подлостей и смешного».
В этом письме отражены важные обстоятельства его теперешней жизни: поэт хочет уехать на Кавказ, он предчувствует, что его будут преследовать под маской внешней заботы и покровительства. Это, собственно говоря, и произошло в дальнейшем: чем больше росла слава Лермонтова, тем тяжелее ему было в общении с представителями высшего света, хотя далеко не все догадывались об этом. Как отмечал в своих воспоминаниях вполне доброжелательно относившийся к поэту камергер А. Н. Муравьев, «Лермонтов был возвращен с Кавказа и, преисполненный его вдохновениями, принят с большим участием в столице, как бы преемник славы Пушкина, которому принес себя в жертву». Муравьев указывает далее, что в то время Кавказ был единственным местом «ратных подвигов нашей гвардейской молодежи, и туда устремлены были взоры и мысли высшего светского общества. Юные воители, возвращаясь с Кавказа, были принимаемы, как герои… Одушевленные рассказы Марлинского рисовали Кавказ в самом поэтическом виде; песни и поэмы Лермонтова гремели повсюду» [4, с. 238–239].
Внешне, конечно, встречали его, как героя, но свое истинное отношение очень часто скрывали как могли. Однако обмануть Лермонтова было трудно, он интуитивно чувствовал лицемерие многих людей, которые пели ему дифирамбы. Поэтому на военной службе и в высшем свете поэт стремился встречаться теперь только с теми знакомыми, которые понимали, ценили и уважали его и как офицера, и как поэта. В первую очередь, это были его однокашники по Школе и его товарищи из «полковой семьи». Писатель и мемуарист Н. М. Лонгинов вспоминал, что когда в 1839–1840 гг. Лермонтов и Столыпин (Монго), вместе служили в лейб-гусарах и совместно проживали в Царском Селе, то их дом часто посещали многие гусарские офицеры. Он отмечал, что «товарищество (esprit de corps) было сильно развито в этом полку» и молодые гусары не могли «не уважать приговоров, произнесенных союзом необыкновенного ума Лермонтова, которого побаивались, и высокого благородства Столыпина, которое было чтимо» [5].