Из Тифлиса Лермонтов уехал в Кахетию, к месту стоянки Нижегородского драгунского полка в местечке Караагач. В ноябре он встретился там с декабристом А. И. Одоевским и, возможно, с азербайджанским поэтом и драматургом Мирза Фатали Ахундовым, а также с тестем Грибоедова – отставным генерал-майором князем А. Г. Чавчавадзе. Тот некоторое время исполнял обязанности командира Нижегородского драгунского полка (с 21 января 1821 по 10 июня 1822 гг.) и считался одним из самых известных грузинских поэтов. Так как он некоторое время командовал полком, то драгунские офицеры часто ездили к нему в его имение Цинандали и, возможно, как утверждает Андроников, среди них был и Лермонтов.

До его приезда в полк там произошло событие, резко повлиявшее на дальнейшую службу поэта: 10 октября 1837 года на Дидубийском поле под Тифлисом Николаем I был проведен смотр полкам Кавказского корпуса, среди которых были четыре эскадрона Нижегородского драгунского полка, найденные им «в отличном состоянии» [36, с. 85–86]. Этот смотр, по словам историка полка В. А. Потто, «косвенным образом повлиял» на судьбу Лермонтова, хотя поэта, вопреки утверждениям Андроникова, там не было. Но во время этого мероприятия произошло событие, которое потом долго обсуждалось и в Грузии, и в России. Суть его состояла в том, что еще до приезда в Тифлис царь узнал о злоупотреблениях командира Эриванского полка князя А. Л. Дадиани – зятя главнокомандующего Отдельным кавказским корпусом барона Г. В. Розена. На этом смотре в присутствии родственников князя, Николай I приказал сорвать с Дадиани аксельбанты флигель-адъютанта и полковничьи эполеты, после чего тот был немедленно арестован и отправлен в Бобруйскую крепость. По приказу императора сын главнокомандующего поручик А. Г. Розен подошел к нему и принял из его рук сорванные с бывшего командира Эриванского полка аксельбанты. Эта сцена достаточно карикатурно и гротескно описана Андрониковым: «А старик Розен поцеловал руку царю за проявление «монаршей милости» к зятю и сыну» [37].

Что же явилось причиной столь резкого и, казалось бы, жестокого поступка императора по отношению к видному представителю грузинской аристократии? Что собственно произошло? В письме к Бенкендорфу Николай I объяснил это свое решение следующим образом: «Общая зараза своекорыстия, что всего страшнее, достигла и военную часть до невероятной степени, даже до того, что я вынужден был сделать неслыханный пример на собственном моем флигель-адъютанте. Мерзавец сей, командир Эриванского полка кн. Дадиани, обратил полк себе в аренду, и столь нагло, что публично держал стада верблюдов, свиней, пчельни, винокуренный завод, на 60 т. пуд сена захваченный у жителей сенокос, употребляя на все солдат; в полку при внезапном осмотре найдено 534 рекрута, с прибытия в полк неодетых, необутых, частью босых, которые все были у него на работе, то есть ужас! За то я показал как за неслыханные мерзости неслыханно и взыскиваю. При полном разводе, объявя его вину, велел военному губернатору снять с него фл. – адът. аксельбант, арестовать и с фельдъегерем отправить в Бобруйск для предания суду, даром что женат на дочери бедного Розена; сына его, храброго и доброго малого, взял себе в адъютанты… Не могу не сказать вам, что стоила моему сердцу такая строгость, и как она меня расстроила, но в надежде, поражая виновнейшего из всех, собственного моего флигель-адъютанта и зятя главноуправляющего, спасти прочих полковых командиров, более или менее причастных к подобным же злоупотреблениям, я утешался тем, что исполнил святой свой долг» [38].

Как видно из этого письма, нарушения были столь вопиющими, что Николай I решил все-таки принять крайне жесткие и вполне оправданные меры по отношению к этому грузинскому князю. Хотя в империи не являлось большим секретом, что кавалерийские полки часто отдавались им фактически в аренду «для поправки» дел разорившегося штаб-офицера или генерала, но в данном случае все границы дозволенного были перейдены. Сыграла свою роль в этой истории и оппозиционность некоторых видных представителей аристократических родов Грузии, и эта расправа должна была стать им предупреждением, что любые попытки поднять антирусское восстание будут мгновенно пресечены.

Для того чтобы глубже понять подоплеку данного события, необходимо отметить, что многие грузинские аристократы действительно вели себя как рабовладельцы в своих имениях, даже священники у них были закрепощены и исполняли разного рода повинности наравне с крестьянами. Более того, перед этим событием они организовали заговор, раскрытый в 1832 году, целью которого было восстановление независимости Грузии. Некоторые из его участников искали союзников в лице поляков, чеченцев, дагестанцев, надеялись также и на помощь Франции, Англии и даже Персии и Турции. Последнее обстоятельство особенно впечатляет, поскольку персы полностью сожгли и разорили Тифлис в 1795 году. Но, со словам одного из руководителей этой аристократической фронды князя А. Орбелиани, его единомышленники для получения «свободы своему отечеству» (!) планировали организовать заговор таким образом, «чтобы весь Кавказ от Черного до Каспийского морей, все население гор и равнин объединялось и устроило единый мятеж» [39].

Несмотря на разногласия в вопросе будущего государственного устройства, большинство заговорщиков планировало восстановить монархию и передать трон династии Багратионов. Были даже определены члены правительства, в котором князь Чавчавадзе должен был занять пост военного министра. Заговор, как и следовало ожидать, выдал один из его участников, и после следствия были осуждены 38 человек. Суд присудил смертную казнь наиболее активным участникам этих закулисных интриг, но центральные власти в лице императора смягчили приговор – всем отменили смертную казнь и заменили ее ссылкой в дальние губернии России на разные сроки. Князь Чавчавадзе отделался самым легким наказанием – менее года он провел в ссылке в Тамбове [58]. Необходимо отметить, что и ранее еще в 1804 году он, нарушив присягу, участвовал в восстании против России, но был прощен Александром I. До этого события царица Картли-Кахетии – Мариам, когда ей было предложено отправиться в Россию, убила кинжалом в 1803 году русского наместника в Грузии генерала И. П. Лазарева.

После такого неординарного происшествия со своим зятем генерал Г.В. Розен был по собственной просьбе уволен с должности в ноябре 1837 года, но фактически продолжал управлять краем до прибытия нового командира корпуса генерал-лейтенанта Е. А. Головина. После сдачи дел он, несмотря на то, что являлся полным генералом и генерал-адъютантом, был назначен не в Государственный совет, а в московский департамент Сената, то есть, фактически подвергся пожизненной опале.

Несомненно, Лермонтов был хорошо знаком с историей Грузии и настроениями несостоявшихся мятежников, но не сохранилось никаких прямых свидетельств о его отношении к этим событиям. Понятно, что для него как русского офицера, такое поведение грузинской аристократии было шокирующим. Косвенно, в поэме «Мцыри» он передал свое отношение к присоединению Грузии к Российской империи:

Андроников так комментирует эти строки поэта: «Здесь сказалось понимание исторической судьбы Грузии и умение Лермонтова отличать Россию – великую страну от Российской империи, славу царских колонизаторов от той роли, которую Россия была призвана сыграть в судьбе кавказских народов. Строки о Грузии свидетельствуют, что сочувствие кавказским народам не мешало Лермонтову воспринимать продвижение России на Кавказ как явление неизбежное и исторически прогрессивное. Мы знаем, что перед Грузией стоял тогда вопрос: быть поглощенной отсталыми, феодальными странами – шахской Персией и султанской Турцией – или присоединиться к России. Присоединение к России обеспечивало Грузии безопасность от внешних врагов и представляло собой единственно возможный путь для развития ее экономики и культуры» [35]. Какие частью замечательные, но весьма противоречивые строки – непонятно только как совмещаются «царские колонизаторы» с историческим прогрессом. Но историческая преемственность все-таки существует – грузинская правящая элита уже в наше время, после обретения независимости этой союзной советской республикой, стала злейшим врагом исторической России. Уж не об этом ли мечтали заговорщики в 1832 году?

11 октября 1837 года последовал высочайший приказ о переводе «прапорщика Лермантова лейб-гвардии в Гродненский гусарский полк корнетом». Приказ за отсутствием военного министра подписал генерал-адъютант Адлерберг. В Нижегородском полку Лермонтов должен был состоять до 25 ноября.

Общие впечатления от своей службы на Кавказе отражены в его письме к С. А. Раевскому. Сообщая другу, что его, наконец, перевели в гвардию в Гродненский полк, он пишет, что если бы не бабушка, то он охотно остался бы в Грузии – «здесь, кроме войны, службы нету». Поэт «начал учиться по-татарски, язык, который здесь, и вообще в Азии, необходим, как французский в Европе».

Почему он начал изучать этот язык, возникает естественный вопрос? Оказывается Лермонтов уже «составлял планы ехать в Мекку, в Персию и проч., теперь остается только проситься в экспедицию в Хиву с Перовским». Но в конце письма он признается Раевскому, что «совсем отвык от фронта» и серьезно думает выйти в отставку.

Поэт впервые задумался об уходе с военной службы – резкое различие между боевыми кавказскими частями и парадными гвардейскими сразу бросилось ему в глаза. Кроме того, желание уехать куда-нибудь в восточные страны представлялось ему естественным выходом из сложившейся вокруг него ситуации, и поэтому он не торопится прибыть к новому месту назначения. Во второй половине декабря по пути в Петербург Лермонтов задержался в Ставрополе, где встречался с Петровым, Сатиным, Майером и декабристами, и только в конце января приехал в столицу.

Лермонтов М. Ю. Воспоминание о Кавказе.1838 год.

Там его время заполнили «представления, церемонные визиты», почти ежедневные посещения театра. Лермонтов посетил знаменитого поэта В. А. Жуковского, принимавшего активное участие в хлопотах бабушки, и отнес ему свою новую поэму «Тамбовская казначейша», которую тот показал князю П. А. Вяземскому. Обоим эта поэма понравилась, было решено напечатать ее в ближайшем номере «Современника».

Этот петербургский период своей жизни поэт описал в письме к М. А. Лопухиной в феврале 1838 года. В частности, его неприятно поразило столичное женское общество: «Приехав сюда, я обнаружил пропасть сплетен. Я навел порядок, сколько это возможно, когда имеешь дело с тремя или четырьмя женщинами, которые не внимают доводам рассудка… Это отвратительно, особенно для меня, потому что я утратил к этому привычку на Кавказе, где дамское общество встречается очень редко либо оно не склонно к беседе (как например грузинки, поскольку они не говорят по-русски, а я по-грузински)».

Лермонтов явно входил в моду в высшем свете, но понимал, что это может грозить ему самыми непредсказуемыми последствиями.