Почти все современники поэта утверждали, что имя Лермонтова стало известно всей образованной России только после смерти Пушкина, на которую совсем молодой корнет написал прославившие его навсегда стихи «Смерть поэта». История их появления и распространения хорошо исследована, хотелось бы только обратить внимание лишь на некоторые обстоятельства, которым почему-то мало уделялось внимания.
Как уже отмечалось в первой главе, в основе мировоззрения русского офицера и дворянина того времени лежали понятия чести и долга. И поэтому знаменитое стихотворение Лермонтова начинается словами «Погиб поэт – невольник чести», то есть, с точки зрения молодого корнета, честь – это главное, что сделало Пушкина национальным гением. Все остальное – поэтический дар, слава, милость императора, – абсолютно второстепенны. В сущности, эта строка Лермонтова – парафраза из поэмы «Кавказский пленник» Пушкина:
Что же противостоит чести по мнению Лермонтова? Последние шестнадцать строк, оказавшиеся роковыми для судьбы русского офицера и поэта, дают ответ на этот вопрос – «но есть и Божий суд, наперстники разврата, есть Божий Суд он ждет, он не доступен звону злата…». То есть, чести противостоит золото, а в земной реальной жизни военная аристократия противостоит денежной. Это противоречие занимало и Пушкина, который еще в 1814 году сделал перевод с французского четверостишия неизвестного автора:
Отсюда и безмерное уважение молодого гусарского офицера к Пушкину как «невольнику чести» и «человеку с предрассудками» в его собственной характеристике, которым был и сам Лермонтов, о чем свидетельствует его очень короткая, но яркая жизнь.
Это противоречие – противоречие между военной аристократией и постепенно вытесняющей ее аристократией денежной, пронизывало всю николаевскую эпоху. «Печать своекорыстия», по выражению императора (см. часть 2 письма Николая I к А.Х. Бенкендорфу по поводу князя Дадиани), разрушала традиционные понятия долга и чести и, безусловно, крайне негативно отражалось на русском дворянском сословии и русском национальном самосознании. Поэтически оно было выражено у Пушкина в его известном стихотворении «Разговор книгопродавца с поэтом», в котором книгопродавец поучает поэта:
Но если у Пушкина этот разговор еще идет на равных, то у Лермонтова исход борьбы между златом и высокими идеалами долга и чести уже предрешен. В его драме «Испанцы» патер Соррини восклицает:
В стихотворении «Поэт (Отделкой золотой блистает мой кинжал)» эта идея тоже выражена достаточно отчетливо:
В «Герое нашего времени» эта мысль получила дальнейшее развитие: «С тех пор, как поэты пишут и женщины их читают (за что им глубочайшая благодарность), их столько раз называли ангелами, что они в самом деле, в простоте душевной, поверили этому комплименту, забывая, что те же поэты за деньги величали Нерона полубогом».
Что дает человеку такое отношение к материальному? Только не любовь, не дружбу, они в принципе не могут существовать в таком мире. Поэтому мысль юного поэта, выраженная им в поэме «Хаджи Абрек»:
актуальна для всех народов и во все времена.
Но, увы, торжество меркантилизма уже отчетливо ощущалось в обыденной жизни. Известный мемуарист и знакомый Лермонтова Ф. Ф. Вигель так писал об отставном гвардейском полковнике Ф. Н. Петрово-Соловово: «Праправнук древних бояр, из столбовых первый у нас, который, сбросив предрассудки старины, прозрел будущность России. Муж дальновидный, по ходу дел и по направлению умов он предусмотрел, что скоро не чины, не заслуги, не добродетели будут в России доставлять уважение и вести к знатности, а богатство, единое богатство [24].
Таким образом, Лермонтов в этом, навсегда прославившем его стихотворении, затронул главную проблему не только своей, но и будущей эпохи. Его позиция и его симпатии, безусловно, были на стороне уходящего в небытие дворянства, чьи идеалы в наибольшей степени выражал русский офицерский корпус. Но ведь этот корпус не был монолитным, антиномии были свойственны и ему, и проявлялись достаточно отчетливо, о чем уже говорилось выше. После смерти Пушкина он, как и дворянское сословие в целом, раскололся на враждующие и не понимающие друг друга группы. Слишком по-разному его представители отнеслись к этому событию – для одних Пушкин был национальным гением, гордостью русского народа, а для других – всего лишь камер-юнкером, к тому же обремененным многочисленным семейством и долгами.
Кроме Лермонтова из военной среды стихи в защиту Пушкина в феврале 1837 года написал воспитанник Школы А. А. Гвоздев (они были впервые напечатаны в журнале «Русская Старина». 1896. № 10.). В них он, обращаясь к Лермонтову, задавал вопрос:
То есть Гвоздев полностью солидарен с Лермонтовым. Он встречался с поэтом и говорил ему, что все офицеры лейб-гвардии Драгунского полка, где он числился юнкером, поддерживают его. Возможно поэтому через месяц после написания этих стихов, невзирая на хорошее отношение к нему великого князя Михаила Павловича, юнкер Гвоздев был отчислен из Школы и отправлен на Кавказ рядовым.
При этом необходимо подчеркнуть, что лейб-гусары, невзирая на то, что они служили в одном из самых престижных гвардейских полков, не были столь близки к императорской семье и высшей аристократии как, например, офицеры кавалергардского и конного полков. При этом интересно отметить, что ни один гвардейский полк не был так тесно связан с декабристами, как кавалергардский, и по странному, казалось бы, стечению обстоятельств в нем практически все офицеры поддерживали Дантеса. В гусарском полку ситуация была иная, повышенное внимание уделялось старым офицерским традициям, не терпевшим, даже в косвенной форме, лести и преклонения перед власть предержащими. Полковой командир Хомутов даже заявил что, не сиди убийца Пушкина на гауптвахте, он непременно послал бы вызов Лермонтову за его стихи. Необходимо заметить, что близкий к командиру адъютант полка граф И. К. Ламберт, которому, как было сказано выше, Хомутов завещал коллекцию портретов офицеров, был особенно дружен с братом Н. Н. Пушкиной – поручиком этого же полка И. Н. Гончаровым. Поэтому не случайно, что в дуэльной истории Пушкина и Дантеса он встал на сторону первого, как, впрочем, и все остальные гусарские офицеры. В конце января 1837 года в письме из Царского Села статс-дама Е. А. Соломирская, жена лейб-гусара полковника П. Д. Соломирского, писала своему отцу московскому почт-директору А. Я. Булгакову: «Все глубоко жалеют Пушкина и бедную жену».
Поскольку стихи распространялись в двух вариантах – без заключительных 16 строк и с ними, то первый вариант не вызвал особого осуждения высших сановников империи. Известно, что Бенкендорф эти стихи назвал «поэтической вспышкой», заметив Дубельту: «Самое лучшее – на подобные легкомысленные выходки не обращать никакого внимания, тогда слава их скоро померкнет; ежели же мы примемся за преследование и запрещение их, то хорошего ничего не выйдет, и мы только раздуем пламя страстей». Вполне здравые рассуждения! Они подтверждаются и воспоминаниями А. Н. Муравьева, которому его двоюродный брат А. Н. Мордвинов, управляющий Третьим отделением, говорил: «Я давно читал эти стихи графу Бенкендорфу, и мы не нашли в них ничего предосудительного». Поэтому шеф жандармов и великий князь Михаил Павлович договорились не беспокоить внимания государя этим «вздором» [25].
В советское время, конечно, об этом не было принять писать. Как утверждает Эмма Гернштейн, те, кому были адресованы слова «надменные потомки, известной подлостью прославленных отцов» никогда не могли простить до тех пор безвестному нетитулованному гусарскому офицеру «его вмешательства в их генеалогические распри» [26,
Это неверно и противоречит многим фактам. Писатель В. П. Бурнашев в заметках «Лермонтов в рассказах его гвардейских однокашников» приводит со слов двоюродного брата поэта, офицера лейб-гвардии Драгунского полка Н. Д. Юрьева, мнение великого князя Михаила Павловича о прибавлении к стихам: «Эх, как же он расходился? Кто подумает, что он сам не принадлежит к высшим дворянским родам?» [13, с. 225]. Конечно, Лермонтов не входил в круг титулованной аристократии империи, но он был близко связан с ней родственными и дружескими отношениями и поэтому великий князь был, безусловно, прав. В конечном счете, как отмечал писатель и критик А. В. Дружинин: «Лермонтов принадлежал к тому кругу петербургского общества, который составляет какой-то промежуточный слой между кругом высшим и кругом средним, и потому не имеет прочных корней в обоих. По роду службы и родству он имел доступ всюду, но ни состояние, ни привычки детских лет не позволяли ему вполне стать человеком большого света» [13, с. 328].
Впрочем, и сам термин «высший свет», как писал впоследствии барон М. А. Корф, занимавший в то время должность государственного секретаря, был крайне неопределенным и достаточно условным понятием. В него часто, по каким-то неясным причинам, входили и чисто случайные люди, не относившиеся к высшей аристократии как, например, тот же Дантес.
Ситуация со стихами изменилась не в пользу Лермонтова, когда император получил по почте второй их вариант с подписью «Воззвание к революции». Если ранее Бенкендорф, по настоянию великого князя Михаила Павловича, ничего не сообщал о них Николаю I, то сейчас он вынужден был это сделать. В его докладной записке о стихотворении «Смерть поэта» значилось: «Я уже имел честь сообщить вашему императорскому величеству что я послал стихотворение гусарского офицера Лермантова генералу Веймарну дабы он допросил этого молодого человека и содержал его при Главном штабе без права сноситься с кем-либо извне, покуда власти не решат вопрос о его дальнейшей участи, и о взятии его бумаг как здесь, так и на квартире его в Царском Селе. Вступление к этому сочинению дерзко, а конец – бесстыдное вольнодумство, более чем преступное. По словам Лермонтова, эти стихи распространяются в городе одним из его товарищей, которого он не захотел назвать».