Гусарская служба, как и юнкерская, также предполагала различного рода проделки. Поэтому одним из приятелей Лермонтова стал уже упоминавшийся знаменитый среди гвардейской молодежи К. А. Булгаков, с которым поэт любил организовывать всякие «шалости». Широкое распространение получила следующая история с участием этих двух молодых людей. В 1836 году на масленицу несколько гвардейских офицеров во главе с Булгаковым по просьбе бабушки поэта поехали в Царское Село из Петербурга за ее внуком. На заставе караульный офицер из Преображенского полка, хороший знакомый Булгакова, шутя потребовал, «чтобы на возвратном пути Костька Булгаков был в настоящем своем виде, то есть сильно хмельной, что называется на шестом взводе». Приехав на место, Булгаков и его товарищи вместе с Лермонтовым и другими офицерами гусарского полка устроили веселую пирушку, а потом, собираясь всей компанией в Петербург на тройках, загрузили их вином и закусками. При выезде из Царского Села Лермонтов предложил расписываться на заставах вымышленными иностранными именами. Булгаков первым согласился и написал: «Французский маркиз де Глупиньон». Вслед за ним подписались: испанец дон Скотилло, румынский боярин Болванешти, грек Мавроглупато, английский лорд Дураксон, немецкий барон Думшвайн, итальянец сеньор Глупини, польский пан Глупчинский, малоросс Дураленко, и, наконец, российский дворянин Скот-Чурбанов – этим именем назвал себя Лермонтов.

По дороге в Петербург они остановили тройки возле балагана и устроили с помощью ямщиков стол. Потом зажгли экипажные фонари, достали припасы и продолжили пирушку. Чтобы увековечить это событие, офицеры написали углем на оштукатуренной стене свои имена в стихах:

К городской заставе изрядно выпившая компания подъехала около двух часов ночи и, чтобы не навредить караульному офицеру, все указали на обороте журнала свои настоящие имена. «Но все-таки, – приказал Булгаков солдату, – непременно покажи записку караульному офицеру и скажи, что французский маркиз был на шестом взводе!» [22].

На обратном пути, возвращаясь из Петербурга в Царское Село, Лермонтов и его товарищ, родственник и однополчанин Алексей Аркадьевич Столыпин, по прозвищу Монго, увидели коляску великого князя Михаила Павловича, который ехал из Петергофа в Петербург. Для того чтобы избежать встречи с ним, друзья повернули назад, и как ни пытался великий князь догнать их, они оторвались от него и под Петербургом свернули в сторону, что позволило им уже к утру быть в полку. Великий князь не узнал офицеров, только заметил, что они гусары, и поэтому велел спросить у командира полка, все ли офицеры были у него на учении, которое началось в 7 часов утра. Немедленно последовал ответ, что «все», поскольку «друзья прямо с дороги отправились на учение» [13, с. 201, 229–233].

Гусарские приключения с А. А. Столыпиным Лермонтов запечатлел в поэме «Монго», названной так в честь своего друга. Сюжет поэмы достаточно незамысловатый: два гусарских офицера – Монго (Столыпин) и Маёшка (Лермонтов) ночью самовольно покинули расположение полка и верхом отправились на одну из дач, где жила балерина Е. Е. Пименова. Она находилась на содержании у откупщика Моисеева, но Столыпин ранее был с ней близок и надеялся вернуть ее прежнее расположение. Гусары перелезли через ограду дачи и проникли в спальню через окно, где напуганная Пименова все-таки согласилась отдаться Монго (куда было деваться бедной девушке!). Увы, свидание было прервано появлением кареты откупщика с сопровождавшими его слугами.

По мнению сотрудника лермонтовского музея в Пятигорске О. П. Попова, прозвище «Монго» Столыпин получил по первым слогам фамилии путешественника Монгопарка, книга о котором случайно подвернулась Лермонтову По другой версии, которой придерживались современники поэта, кличкой «Монго» называли собаку, жившую при гусарском полку Ее поведение веселило гусаров, поскольку она постоянно прибегала на плац во время учения, лаяла, мешалась под ногами, хватала за хвост лошадь полкового командира, что иногда способствовало быстрому окончанию этого мероприятия.

Отзывы современников о Столыпине (Монго) были положительными: «Отменная храбрость этого человека была вне всякого подозрения. И так было велико уважение к этой храбрости и безукоризненному благородству Столыпина, что, когда он однажды отказался от дуэли, на которую был вызван, никто в офицерском кругу не посмел сказать укорительного слова и этот отказ, без всяких пояснительных замечаний, был принят и уважен, что, конечно, не могло бы иметь места по отношению к другому лицу: такая была репутация этого человека». Эту характеристику другу поэта Висковатов дал на основе бесед с людьми, близко знавшими и Лермонтова, и Столыпина [14, с. 212]. В наше время, естественно, она подвергается сомнению, и Столыпина (Монго) причисляют чуть ли не к участникам заговора против Лермонтова. Публикациями на эту тему переполнен интернет, но в них столько фальши и выдуманных версий, что очень сложно комментировать эти досужие измышления.

Вот, например, одно такое часто повторяющееся утверждение: «Удивительно, но лучшему другу и однокашнику по юнкерской школе, однополчанину, с которым делил кров, родственнику, с кем участвовал в 1840 году в боевой операции против горцев под командованием генерала А. В. Галафеева и с кем вместе проживал в Пятигорске, неизменному спутнику в гусарских шалостях и секунданту на двух дуэлях, поэт не посвятил ни одного стихотворения и всего лишь два-три раза мимоходом упомянул в письмах. Правда, дважды рисовал его портрет. Но ни единым посвящением не удостоил, никаких свидетельств личного отношения к нему не оставил, кроме шутливой поэмы» [23].

Клюндер А. И. Портрет А. А. Столыпина. 1839 год.

А что нельзя предположить, что Лермонтов просто не хотел навлечь на своего родственника и друга дополнительные неприятности, которые и так уже были у него после дуэли поэта с Э. де Барантом, на которой Столыпин (Монго) был у него секундантом? Далеко не все тогда одобрительно относились к тому, что молодой гусарский офицер писал стихи и был прославленным поэтом. Сослуживец поэта по лейб-гвардии Гусарскому полку поручик граф А. В. Васильев вспоминал (в передаче П. К. Мартьянова), что некоторые гусары были против занятий Лермонтова поэзией, поскольку считали это несовместимым с достоинством гвардейского офицера. Так думал, отмечает А. В. Васильев, и «любивший его более других полковник Ломоносов», который пророчески предупреждал поэта, что это занятие приведет его к беде. Лермонтов отшучивался «делая серьезную мину, – сын Феба не унизится до самозабвения» [13, с. 201].

То есть те офицеры, которые знали и уважали Лермонтова, не хотели, чтобы у него были неприятности из-за его литературных занятий. Зачем тогда Лермонтову создавать и другим, в первую очередь близким друзьям, проблемы своими посвящениями? Поэт всегда свято придерживался традиций войскового товарищества и менее всего хотел, чтобы у его друзей возникали сложности из-за его увлечения литературным творчеством.

Тем более, как утверждает, Висковатов, юнкерские и гусарские стихи принесли Лермонтову сомнительную популярность в петербургских гостиных и среди сослуживцев. «Гошпиталь», «Петергофский праздник», «Уланша» переписывались из тетради в тетрадь новыми поколениями юнкеров еще в течении многих лет. Биограф поэта подчеркивает, что они даже гордились, что у них есть как бы свой Лермонтов, близкий и понятный, который писал стихи не только из высоких побуждений, но и специально для юнкерского братства. Он указывает, что вместо «поэт Лермонтов им нравилось говорить корнет Лермонтов».

Дословно Висковатов пишет так: «Юнкера, покидая школу и поступая в гвардейские полки, разносили в списках эту литературу в холостые кружки «золотой молодежи»… и таким образом первая поэтическая слава Лермонтова была самая двусмысленная и сильно ему повредила» [14, с. 184–185]. Далее он отмечает, что бывали случаи, когда сестрам и женам ревнивые братья и мужья запрещали говорить о том, что они читали произведения Лермонтова – это считалось компрометирующим. И только последующие его произведения, по мнению первого биографа поэта, затмили его ранние и не очень приличные сочинения.

В такой оценке чувствуется, конечно, явное преувеличение, тем более, что Лермонтов писал фривольные стихи и поэмы для узкого круга гвардейской молодежи. Они не предназначались для печати и, вероятно, ему не очень бы понравилась эта пошлая суета вокруг этих произведений. Незыблемое правило русских офицеров состояло в том, что любые неординарные ситуации, любые происшествия не должны выходить за пределы узкого круга товарищей, и никто из посторонних лиц не должен знать о них. Между тем графиня Е. П. Ростопчина в письме к А. Дюма писала, что она не читала эти фривольные произведения, поскольку они не для женщин, но, «как говорят, они отличаются жаром и блестящей пылкостью автора». Кому верить – Ростопчиной или Висковатому? Представляется что этот вопрос чисто риторический. Слава поэта возрастала, но и ненависть к нему усиливалась, поэтому сложно представить, что именно анонимные поэмы вызвали вдруг такую бурную реакцию тогдашнего петербургского общества. Вопрос был, конечно, в гражданской позиции русского офицера и поэта, которая раздражала вестернизованную и достаточно влиятельную часть русской аристократии.

Если касаться общего впечатления о службе Лермонтова в лейб-гвардии Гусарском полку, то его сослуживец граф Васильев отмечал: «Лермонтов жил с товарищами вообще дружно, и офицеры любили его за высоко ценившуюся тогда гусарскую удаль».