Книги
Михаил Юрьевич Лермонтов. Тайны и загадки военной службы русского офицера и поэта
Высокое чувство собственного достоинства и стремление быть одним из первых в учебе привело к тому, что в самом начале пребывания Лермонтова в Школе произошел случай, едва не погубивший его стремление стать гвардейским офицером. Он описан всеми биографами поэта, начиная с П. А. Висковатого. Как всмоминает сослуживец поэта А. М. Меринский, а также его друг и троюродный брат А. П. Шан-Гирей, однажды после езды в манеже, подстрекаемый старшими юнкерами, Лермонтов решил показать свое бесстрашие сев на молодую и невыезженную лошадь, которая пытаясь его сбросить, перепугала других коней. Один из них ударил его в ногу так сильно, что юного юнкера без чувств вынесли из манежа. Спустя два месяца поэт выздоровел, но на всю жизнь остался немного кривоногим. Это вызывало дружеские шутки товарищей, удостоивших его в своем кругу прозвища «Мауеих» или уменьшительно Маешка, по имени героя французских романов, который отличался внешним уродством и был горбуном. Лермонтов не только не сердился за это прозвище, но, возможно, сам его и придумал. Во фривольной поэме «Монго», посвященной своему родственнику и другу А. А. Столыпину, он увековечил его:
Эти строки ясно показывают исключительную способность к самоиронии будущего великого поэта!
Его родственники и друзья, в частности А. А. Лопухин, надеялись, что этот случай позволит Лермонтову уйти из Школы, но он не согласился и решил во что бы то ни стало закончить обучение и получить офицерский чин. Это желание родственников было вызвано отчасти тем, что требования к учебе значительно ужесточились с 1830 года, когда начальником всех военно-учебных заведений был назначен великий князь Михаил Павлович, придававший большее значение дисциплине и внешнему блеску будущих гвардейцев. В этом была своя логика, потому что очень многие из юнкеров получили домашнее воспитание и были достаточно избалованными, поэтому жесткий распорядок в Школе вольно или невольно приучал их к порядку и дисциплине.
Именно поэтому уже в зрелых годах практически все сокурсники Лермонтова положительно отзывались об обучении в этом военно-учебном заведении (А. М. Меринский, В. И. Анненков. А. Ф. Тиран и др.). В частности, А. М. Миклашевский в глубокой старости вспоминал, что отношение к юнкерам было самое гуманное и никакого особенного гнета, о котором писал Висковатов, они не чувствовали.
Поэтому утверждение первого биографа поэта о том, что темных сторон тогдашней жизни в Школе было больше чем светлых, в лучшем случае необъективно. Так, к ее темным сторонам он относил то обстоятельство, что она «формировала дух касты, чувство мнимого превосходства, нелепую исключительность». Почему это происходило, на этот вопрос уже ответил известный русский философ К. Н. Леонтьев – люди, готовые пожертвовать жизнью ради, казалось бы, абстрактных идеалов, всегда будут и должны быть выше других в обществе.
Но следует заметить, что разрыв между образованным российским обществом и офицерским корпусом не достиг еще катастрофической величины, поэтому первый биограф Лермонтова во многом прав, характеризуя учебу Лермонтова в Школе. В частности он пишет, что «дисциплина приводила всех на один уровень», обеспечивала им «полное равенство перед властью», вне зависимости от происхождения, богатства и иных качеств» [14, с. 154, 158].
Здесь есть необходимость остановиться более подробно на личности великого князя Михаила Павловича, младшего брата императора, которого в советское время изображали чуть ли не «исчадием ада». Но, как в таком случае объяснить тот факт, что будучи членом следственной комиссии по делу декабристов, он настоял на замене смертной казни В. К. Кюхельбекеру каторгой, хотя того обвиняли в том, что он стрелял в него. Михаил Павлович сыграл также исключительную, и во многом положительную, роль в судьбе Лермонтова, о чем будет сказано ниже.
В Школе, как свидетельствовали потом ее выпускники, о великом князе остались самые хорошие воспоминания. Так, из поколения в поколение передавался один случай, произошедший в ходе одного из его посещений. В Памятке описывается, что, присутствуя в манеже, Михаил Павлович обратил внимание на одного из юнкеров, не отличавшегося хорошей посадкой и к тому же, по виду, имевшего избыточный вес. Рассердившись, он крикнул: «Это не юнкер!
Это кормилица!». Но когда ему доложили, что этот юнкер один из лучших в Школе, он обратился к начальнику генерал-майору К. А. Шлиппенбаху с вопросом: «Не обидел ли я этого толстяка сравнением с кормилицей? Кто дерзнет Ваше Высочество…, – начал отвечать генерал, но великий князь прервал его: «Не в том, братец, дело, кто дерзнет, а я положительно не хочу никого обижать своими шутками. Совершенно другое – распечь за дело, для острастки по службе, – это я понимаю, а оскорблять так, ради красного словца – это не в моей натуре». Он попросил начальника Школы, чтобы товарищи этого юнкера никогда не повторяли по отношению к нему прозвища, невольно вырвавшегося у него в минуту плохого настроения.
Впоследствии, как указано в Памятке, этот юнкер Афанасий Павлович Синицын был занесен на мраморную доску как первый в выпуске 1831 года.
Как отмечали все выпускники Школы, отношения между офицерами и их подопечными были простыми и дружескими, многих из своих начальников юнкера уважали и любили. Один из них, выходец из Франции штаб-ротмистр И. С. Клерон, которого Михаил Павлович называл «центавром русской кавалерии» за прекрасную выучку и храбрость в сражениях, пользовался особенной симпатией юнкеров за простоту общения, отзывчивость и так называемые «романтические похождения».
Другого офицера – своего эскадронного командира ротмистра Алексея Степановича Стунеева – Лермонтов обессмертил в шуточном стихотворении «Юнкерская молитва» (1832 год):
Это единственное стихотворение, в котором Лермонтов позволил себе в шутливой форме обратиться к Богу.
Ротмистр Стунеев знал и любил музыку, и поэт часто ходил к нему в гости и, возможно, там он встречался с А. С. Даргомыжским и с М. И. Глинкой. Последний в 1835 году женился на сестре жены Стунеева – Марии Петровне Ивановой.
Особенностями закрытых учебных заведений, и Школа не являлась в данном случае исключением, было то обстоятельство, что различного рода «шалости и проделки» были фактически узаконенным явлением. Как отмечается в Памятке, Лермонтов был непременным и активным участником всех проказ и шуток юнкеров. Иногда, в свободное время, они собирались около рояля и под аккомпанемент пели хором различные песни. Лермонтов присоединялся к ним и начинал заводить совершенно другую песню, что вносило полный разлад, поднимался шум, но он, довольный удавшейся шуткой, от души смеялся. Уже тогда среди товарищей он прославился своими экспромтами и каламбурами. Так, когда однажды к обеду вновь было подано мясо под соусом, то Лермонтов рассердился, бросил нож и вилку и возмущенно закричал:
Чтобы считаться в этом учебном заведении настоящим юнкером и товарищем, требовалось проявлять неустрашимость и изобретательность в разного рода проделках. Сохранились воспоминания об одной из таких юнкерских «шалостей», которая называлась «Нумидийским эскадроном». Лермонтов перед сном собирал товарищей, один на другого садились верхом, покрывая себя и своего «коня» простыней и взяв руку по стакану воды. Когда юнкера засыпали, этот «эскадрон» окружал койку одного из них и, внезапно сорвав одеяло, выливал на него воду. «Нумидийский эскадрон» состоял из Лермонтова, В. А. Вонлярлярскаго, впоследствии известного беллетриста, графа П. П. Тизенгаузена, карьера которого была сломана гомосексуальными увлечениями, братьев Череновых – Александра и Андрея, и В. В. Энгельгардта, служивших потом в лейб-гвардии Гусарском полку. Особенно доставалось юнкерам-кавалергардам Э. Д. Нарышкину и А. Уварову. Первый считался, по одной из версий, незаконным сыном Александра I от его связи с М. А. Нарышкиной, урожденной княжны Святополк-Четвертинской. Оба они воспитывались за границей и плохо говорили по-русски, поэтому Лермонтов прозвал Нарышкина французом и не давал ему покоя своими остротами. Много шутили и над князем И. Шаховским, прозванным за длинный нос Курок-князь. Он был очень влюбчив, и все юнкера знали эпиграмму Лермонтова, связанную с одной симпатичной и полненькой гувернанткой, за которой одновременно ухаживали князь Шаховской и штабс-ротмистр Клерон. Адресовалась эпиграмма Шаховскому: