Весть о переходе Шеллинга в Берлинский университет подействовала «как электрический заряд» и «на учащих и на учащихся»[337]. «Великий Шеллинг», «гений и великий дух», «всемирно-исторический формат», «путь истины и жизни» — такими фразами пестрели, например, письма молодых польских философов, направлявшихся в Берлин. «Обратите к нему свои взоры, вы, славянские народы!» — призывал Ян Майоркевич[338].

Первая лекция Шеллинга состоялась 15 ноября 1841 года в пять часов вечера при необычайном стечении публики. Желающих попасть на нее не остановили даже запертые двери, которые были снесены оставшимися без билетов ценителями философии. Заполненными оказались и галёрка, и проходы, так что лектору едва хватило места сесть, а разместившимся повсюду и сбоку, и снизу рядом с кафедрой слушателям «не хуже самого оратора была видна тетрадка» с текстом[339]. Шеллинг, «человек среднего роста, с седыми волосами и светло-голубыми веселыми глазами», производил впечатление «скорее благодушного отца семейства, чем гениального мыслителя»[340].

Знаменитая первая лекция была издана ее автором, а благодаря Каткову русская публика познакомилась с текстом лекции по переводу, напечатанному в начале 1842 года в «Отечественных записках». В ней были обозначены задачи философии и того призвания, которое видел для себя философ. Представители естественных наук, утверждал Шеллинг, вознесли на пьедестал фактическое знание, выражаемое в числах. Позитивная философия, в противовес отрицательной, должна была нести положительное начало, связанное с человеческим духом, и отвечать главной цели познания — зачем, собственно, существует мир и человек. Сёрен Кьеркегор позже разовьет эти идеи в целое философское направление.

Выступление Шеллинга в Берлине, как и было ожидаемо, вызвало ожесточенную борьбу партий в полемике «за» Гегеля и «против» Шеллинга. Среди видных гегельянцев — противников Шеллинга оказались философ, автор «Сущности христианства» Людвиг Фейербах, будущие властители мысли Карл Маркс и Фридрих Энгельс, Арнольд Руге, издатель «Немецкого ежегодника», сплотившего левых гегельянцев, наконец, Михаил Бакунин, напечатавший у Руге знаменитую программную статью «Реакция в Германии»[341]. Шеллинга называли «шарлатаном», «софистом», «кудесником Калиостро»[342]. Острие критики было направлено против «философии откровения», поднятия роли христианской веры и признания ограниченности разума.

Катков сознательно стоял особняком в схватке сторонников Гегеля и сторонников Шеллинга. Он был хорошо знаком с историей европейской философии Нового времени и, подобно своим товарищам по кружку Станкевича, усиленно изучал произведения Гегеля. Уже будучи в Германии, он издал перевод фрагмента из Гегелевой «Эстетики»[343].

Классическая европейская философия утверждала, что мир познаваем. Знаменитая формула Декарта «Я мыслю, следовательно, существую» показывала, что философ должен усомниться во всем, даже в своем существовании, и лишь мышление — единственное, в чем не может быть сомнений. Но тут крылась загадка, что значит мыслить правильно, на которую свой ответ предложил Гегель, выработав систему диалектического познания.

Овладение ею таило множество опасностей и могло сыграть со своими последователями «злые шутки», как метко подметил Катков. Она «легко впускает в себя всякого, и множество расплодилось гегельянцев, которые составили школу и играют в парламент <…>; и именно потому, что они гегельянцы, они так далеки от истинного духа гегелевской философии; они застряли в одной форме, формальничают и ворочают категориями, а в сущности выходит мыльный пузырь, и блаженничают и восторгаются — как хорошо отливают цвета»[344]. Катков уловил характерную черту многих сторонников Гегеля — отсутствие самостоятельности мышления. Они были по сути не философами, а эпигонами. Те же, кто углублялся в конкретный предмет, не отправляясь в далекие философские размышления, преобразовывали единую ткань живой теории в раздробленные знания, измельчая ее и превращая в ремесло[345].

В потоке философских систем попытки познания мира простирались от безоговорочного отрицания какой бы то ни было истины или законов чистого разума, для которого «никаких доказательств о высших истинах не существует»[346], до отчаянного желания «выйти из скептицизма, чему-либо верить, чего-либо надеяться, чего-либо искать — желание ничем не удовлетворяемое и потому мучительное до невыразимости»[347], увидеть противоречия, найти различие между противоречием истинным и вздорным[348].

Погрузиться в понимание трансцендентального идеализма и мир натурфилософии, постигнуть горизонты абсолютной воли и абсолютного Я, продуктивной силы Духа, с тем чтобы конструировать Я самого себя, осуществить синтез Я и НЕ-Я предстояло молодым людям, возвращавшимся из Берлина. «Лекции Шеллинга, обильные жизненным историческим содержанием, открывали им новые пути и просветы для исследований по истории верований, поэзии и вообще искусства»[349].

Испытав контрастные влияния философских и эстетических систем, многие приходили к формированию собственной этической, эстетической и социальной аксиологии. В то же время наблюдательные очевидцы констатировали, что «множество людей осталось без прошедших убеждений и без настоящих», поскольку «старые» убеждения и миросозерцание, которые были дороги сердцу, оказались потрясены, а новые убеждения, «многообъемлющие и великие», не успели еще принести плода и были чуждыми сердцу[350].

Философия Шеллинга глубоко коснулась ума и сердца молодого юноши, заложив основы его мировоззрения и идейных принципов, которые в скором времени он будет транслировать миру. «Шеллинговы лекции имеют для меня великое значение, — писал Катков брату. — Я слушал их с жадностью: столько глубокого, оригинального, поучительного! У меня открылись глаза на многое, на что прежде были закрыты»[351].

Как позже вспоминал князь В. П. Мещерский, проводивший достаточное время в беседах с Катковым, «он мог изменить свои убеждения, но изменить им, т. е. отступить от них не искренно и не разубежденным, — Катков не мог. Катков был один из самых богатых и фанатичных обладателей умственной жизни, каких я встречал на своем веку, — заключал князь. — Он обожал мысль в себе и в других». Катков «иногда увлекался вашими впечатлениями, его ум работал над вашею мыслью, и никогда слово Каткова не могло бы иметь той чарующей силы, какую оно имело, если бы его ум не питался ежедневно мыслями и впечатлениями от жизни и от людей»[352].

Итак, обогащенный глубокими научными знаниями, с извлечением «всей возможной пользы», что для его образования «имеет великую важность»[353], Михаил Катков пустился в обратный путь.