Даже добродушный Константин Аксаков в письме к братьям Г. С. и И. С. Аксаковым (5 декабря 1838 года) делился своими переживаниями: «с Бакуниным я совершенно расстался и утвердился, что этот человек стоит только презрения; словом сказать, человек гадкий и даже подлый. Еще до моего путешествия много я находил в нем гадкого. Бел[инский] и Бот[кин] тоже, и мы все завели с ним переписку, в которой решились сказать ему правду»[285].

Характер Бакунина вспыльчивый, неуравновешенный, задиристый, тщеславный, способный подвигнуть его обладателя как на возвышенный и благородный, так и на низкий поступок. Однако в том, что произошло на петербургской квартире Белинского, высветились не столько какие-то новые грани бакунинской натуры, сколько была продемонстрирована решимость и решительность Каткова отстаивать свою честь, достоинство и свои чувства.

Об этой сцене мы узнаем от непосредственного свидетеля событий — В. Г. Белинского. В письме к В. П. Боткину (Петербург, 12–16 августа 1840 года) он детально ее описывает: «Тут целая история, или, лучше сказать, целая драма, — писал все еще находящийся под впечатлением прошедшего месяц назад скандала Белинский. — Постараюсь изложить ее тебе как можно обстоятельнее. Не скрою от тебя, что я ждал Б<акунина> с некоторым беспокойством. Н<иколай> Б<акунин> писал ко мне, что М<ишель> хочет со мною обстоятельно и насчет всего переговорить и объясниться, а я чувствовал, что это объяснение с моей стороны будет бранью и ругательством, и потому, зная о своей храбрости, я несколько беспокоился предстоящим свиданием. Вдруг, в одно прекрасное утро, является ко мне Катков в каком-то необыкновенно и странно-одушевленном состоянии и с разными штуками и мистификациями объявил наконец мне, что Б<акунин> приехал, что вчера, с заднего крыльца, часов в 11 ночи явился он к Панаеву, что Панаев не мог скрыть своей к нему холодности, от чего Б<акунин> конфузился, смотрел на него исподлобья подозрительными глазами, а К<атков> не выходил из своей комнаты. Кстати: в разговоре с Панаевым Б<акунин> между прочим возвестил ему, с умиленною гримасою, что отец его — святой старик, что он сам теперь остановился в гостинице, платит за большую комнату 4 р. в сутки, но что он переменит квартиру, ибо ему должно беречь деньги и пр. Беседа Панаева с Б<акуниным> была самая тяжелая, ибо Б<акунин> не понравился Панаеву с первого взгляда, а как я постоянно уведомлял его об участии, которое принимал он в твоей истории, то Бакунин был ему просто омерзителен. Катков пришел ко мне поутру — я встал поздно, и вот мы ждем, ждем Б<акунина>, а его всё нет, как нет. Вот уж скоро и 12 часов. Мы уже решились было идти к Панаеву в чаянии там обрести нашего абстрактного героя. Но вдруг гляжу в окно — на дворе длинная уродливая фигура, в филистерском прегнусном картузе, спрашивает меня. Диким голосом закричал я ему в окно: „Б<акунин>, сюда!“ Кровь прилила у меня к сердцу. Наконец он вошел, я поспешил выйти в переднюю, чтобы подать ему руку и не допустить его броситься ко мне на шею; однако ж он прикоснулся своими жесткими губами к моим и, через спаленку, прошел в мой кабинет, где и встретился с Катк<овым> лицом к лицу. К<атков> начал благодарить его за его участие в его истории. Бакунин, как внезапно опаленный огнем небесным, попятился назад и задом вошел в спальню и сел на диван, говоря с изменившимся лицом и голосом и с притворным равнодушием: „Фактецов, фактецов, я желал бы фактецов, милостивый государь!“ — „Какие тут факты! Вы продавали меня по мелочи — вы подлец, сударь!“ — Б<акунин> вскочил. „Сам ты подлец!“ — „Скопец!“- это подействовало на него сильнее подлеца: он вздрогнул, как от электрического удара. К<атков> толкнул его с явным намерением затеять драку. Б<акунин> бросился к палке, завязалась борьба. Я не помню, что со мною было — кричу только: „Господа, господа, что вы, перестаньте“, — а сам стою на пороге и ни с места. Б<акунин> отворачивает лицо и действует руками, не глядя на Каткова; улучив минуту, он поражает К<атко>ва поперек спины подаренным ему тобою бамбуком, но с этим порывом силы и храбрости его оставили та и другая, — и К<атков> дал ему две оплеухи. Положение Б<акунина> было позорно: К<атков> лез к нему прямо с своим лицом, а Б<акунин> изогнулся в дугу, чтобы спрятать свою рожу. Во время борьбы он вскричал: „Если так, мы будем стреляться с вами!“ Достигши своей цели, т. е. давши две оплеухи Б<акунин>у, К<атков> наконец согласился на мои представления и вышел в кабинет. Я затворил двери. На полу кабинета валялась шапка Б<акунин>а, спаленка моя обсыпана известкою, которая слетела с потолка от возни. Вообрази себе мое положение. Я был весь на стороне К<атков>а; но было жаль Б<акунин>а, хотя мое сожаление было для него оскорбительнее всякой обиды; к тому же он был моим гостем и у меня в доме подвергся позорным побоям. Равным образом, мое положение было затруднительно и в отношении к Каткову: мне было за него досадно, что он мою квартиру избрал театром <такого> рода объяснения, а между тем я в то же время чувствовал, что есть такие положения в жизни, когда только одни филистеры думают о приличиях и отношениях. Однако ж я вышел в комнату, где был Катков: я не имел силы быть с глазу на глаз с опозоренным Б<акуниным>. Мне было жаль его, но мое сожаление оскорбило бы его, если б я ему его высказал. Вдруг К<атков> снова бросился к нему. Я думал, что это начало новой баталии, схватил его за руку и стал уговаривать. „Одно только слово!“ — сказал он, подошел к Б<акунину>, который сидел, и, нагнувшись к его физиономии, грозя пальцем (как будто намереваясь отдуть им по носу), сказал ровным, сосредоточенным голосом: „Послушайте, милостивый государь, если в вас есть хоть капля теплой крови, не забудьте же, что вы сказали“.

Засим, внявши моим просьбам, он ушел. Ну, брат Василий, не забыть мне этого дня. Я сыграл тут роль мокрой курицы. Мне бы следовало или молча, с ученым видом знатока, смотреть на занимательный спектакль, или броситься между витязями, чтобы разнять их, но я стоял твердо на пороге комнаты, словно прикованный к нему; и только руки мои свободно простирались к бойцам, не доставая, впрочем, до них. Да, Б<откин>, в первый раз увидел я жизнь лицом к лицу, в первый раз еще узнал, что такое мужчина, достойный любви женщины»[286].

С восхищением закончил свое изложение Белинский.

Однако неминуемая, казалось, для всех дуэль, так и не состоялась. Судьба сводила и разводила друзей-врагов, не разрешая переступить им роковую черту, до того момента, когда уже непримиримые политические противоречия окончательно не поставили их по разные стороны барьера. Но в истории кружка Белинского этот эпизод означал разрыв дружеских связей и обернулся фактическим распадом былого товарищества.

На следующий день после скандала Бакунин послал Каткову записку с извинениями и просьбой перенести предстоящий поединок в Берлин, так как по русским законам оставшийся в живых неизбежно поступал в солдаты. Свой поступок он объяснял легкомыслием и склонностью к болтовне. Дело было замято, но все общие приятели: И. И. Панаев, В. Г. Белинский, Н. П. Огарёв, В. П. Боткин, М. А. Языков — были в этом инциденте на стороне Каткова. А. И. Герцен, придерживаясь нейтралитета, помог Мишелю значительной суммой денег, необходимой ему для заграничной поездки. Отец Бакунина в помощи сыну отказал, хотя и не возражал против его отъезда за границу. Что ждало Михаила Бакунина на чужбине, никто не мог себе представить.

Катков по-своему также переживал случившееся столкновение. Как позднее вспоминал И. И. Панаев, несколько дней он был «торжественно мрачен, щурил глаза более обыкновенного, чаще складывал руки по-наполеоновски, заводил речь о смерти и т. д. Белинский сначала встревожился этим происшествием… Наконец, по долгом размышлении и после многих переговоров, решено было отложить дуэль до Берлина, чтобы не подвергнуться строгости отечественных законов и не воспрепятствовать решенной обоими ими поездке за границу…»[287].

Иностранная сторона таила в себе разные возможности. Заграница манила, влекла и пугала наивных романтиков, и умудренных опытом прагматиков, и реалистов. Бакунин, едва раздобыв необходимые средства, 4 июля 1840 года собирался без промедления покинуть Россию.

Свидетелем отъезда будущего вождя анархистов стал Герцен. «Из всех друзей Бакунина один лишь я отправился проводить его до Кронштадта. Едва только пароход вышел из устья Невы, как на нас обрушилась одна из обычных балтийских бурь, сопровождаемых потоками холодного дождя. Капитан был вынужден повернуть обратно. Это возвращение произвело на нас обоих крайне удручающее впечатление. Бакунин с грустью смотрел на то, как петербургский берег, который он воображал себе уже покинутым на долгие годы, снова приближался со своими набережными, усеянными зловещими фигурами солдат, таможенных чиновников, полицейских офицеров и шпиков, дрожавших под своими потертыми зонтиками.

Являлось ли это предзнаменованием, голосом провидения?..»[288] — задавался вопросом Искандер.

Но ни Герцену, ни Бакунину тогда было не ведомо, что на родину, не отпускавшую Мишеля, он вернется только спустя 11 лет, в кандалах и под конвоем, и многих близких людей уже не застанет живыми. Родного отца он так больше и не увидит.

Именно за границей, в революционной атмосфере 1848 года, как считают многие исследователи, произошло раскрытие этого человека, о котором Александр Блок сказал, что о нем «можно писать сказку». И еще то, что «Бакунин — одно из замечательнейших распутий русской жизни.»[289].

Катков вынужден был задержаться, проведя еще несколько месяцев в напряженном ожидании получения причитавшегося ему гонорара от книгопродавца Полякова за перевод «Ромео и Юлии». Так и не дождавшись этих денег, он отправился в дорогу, имея в кармане сотню рублей ассигнациями.

Панаев свидетельствовал: «Он предавался разным упоительным фантазиям со всем увлечением и беспечностию молодости, забывая свое стесненное положение и предстоящую ему в Берлине дуэль, считая ее неизбежной.

Через несколько дней после его отъезда Поляков заплатил деньги, и мы тотчас же отослали их к Каткову в Берлин, с прибавкою денег от г. Краевского.»[290]

Каждый из участников конфликта выбирал дальнейшую дорогу в жизни. Часть пути — одна из переломных вех судьбы — простиралась на Запад. Там, в Европе, им предстояли новые встречи и расставания.