Надо сказать, в царской России несколько кораблей носили имя государя. Один из них сгорел в мае 1838 года во время перехода в Любек, у самого немецкого берега. Случилось так, что именно на нем находился девятнадцатилетний Иван Сергеевич Тургенев. Потеряв самообладание во время пожара, впоследствии он очень глубоко переживал произошедшую встречу со смертью. Только в конце жизни, незадолго до кончины, смог он поведать эту историю стороннему читателю и только на французском языке.
Пожар на «Николае I» в ночь с 18 на 19 мая 1838 года явился не только одной из крупнейших катастроф того времени, но и вошел в историю русской литературы. Среди 250 человек на корабле находилась первая жена Тютчева Элеонора Фёдоровна (1800–1838) с тремя малолетними дочерьми: Анной (будущей женой Ивана Аксакова, ей только исполнилось девять лет), четырехлетней Дарьей и двухлетней Екатериной. Во время спасения пассажиров с ней познакомился Тургенев, стараясь помочь, хотя бы своей одеждой. Супруга поэта сохраняла твердость духа и завидное самообладание, но спустя полгода после кораблекрушения скончалась, не перенеся последствий глубокого потрясения, случившегося на немецком побережье. Фёдор Иванович Тютчев посвятил ее памяти одно из самых проникновенных своих стихотворений (1848):
На потерпевшем бедствие судне находился и князь Пётр Андреевич Вяземский (1792–1878), который рассказал общим знакомым об испытаниях, выпавших на долю путешествующих, и о том, что молодой Иван Тургенев проявил малодушие в минуту опасности, призывая спасти его с тонущего корабля как «единственного сына своей матери». С легкой руки князя в свете распространились слова, возможно брошенные Тургеневым в момент эвакуации: «Умереть таким молодым, не успев ничего создать!»[292]
Молодость непредсказуема. Порой она беспечна и бесстрашна, а порой утрачивает мужество и легко впадает в отчаяние. Тем более что морские путешествия во все времена связаны с разного рода опасностями и приключениями. Катков нарочно заранее не стал беспокоить родных и сообщил им, что поедет сушей[293].
Провожая Каткова к чужим берегам, Белинский высказывал Боткину и свое восхищение им, и опасения: «Глубокая натура, могучий дух, блестящая, богатая надежда в будущем, но теперь Катков такой ребенок, что с ним тяжелы близкие отношения. Кольцов говорит, что он вдруг и весь наваливается и от того тяжело. Зато и взъестся на человека — другая крайность: забывает деликатность и вежливость. Дитя еще, дитя!»[294]
Могло показаться, что Каткову только за границей предстояло стать взрослым человеком, усвоив необходимые уроки на Западе.
В ночь отъезда Михаила Каткова море было спокойно. Однако на рассвете на воду сошел туман и всё воскресенье, 20 октября, судно лежало в дрейфе. «Кто-то из пассажиров утверждал, что капитан наш Босс нарочно пригласил туман этот из Лондона, чтобы продлить время путешествия нашего. Каждый лишний день выманивал у нас по червонцу из кармана, который переходил, не останавливаясь никакими мелями и туманами, прямо в карман к капитану, ибо кухня и всё материальное существование пассажиров представлено было ему компанией пароходства»[295] — так описывал охватившее пассажиров настроение П. В. Анненков, оказавшийся на одном корабле с Катковым и явно не разделявший праздности внезапно затянувшейся дороги.
Понедельник прошел спокойно, но уже к вечеру вторника ветер усилился, и значительная часть пассажиров передвигалась по судну нетвердым шагом в поисках укромного места. Анненков и Катков, страдая, как и другие, морской болезнью, улеглись на палубе у самой печки. «Мы уперлись головами друг к другу, прижались как можно крепче спинами и так пролежали всю среду, смотря туманными глазами на страшные волны, разбивавшиеся у самых перил палубы. Что это за море, море Балтийское?»[296]
Кто хотя бы раз плавал по Балтике, уже не сможет забыть переживаний, переполняющих путешественников в течение нескольких дней пути, пока они, наконец, не приставали к заветному берегу. Влияла не столько внезапная перемена погоды, сколько возможная перемена участи предавала душу терзаниям, рисуя в воображении самые невероятные сцены. Но корабль следовал своему курсу, преодолевая препятствия, рассеивая сомнения и вселяя надежду.
Тема путешествий имела особое значение в русской литературе. Даже в названиях многочисленных произведений запечатлен образ дороги. Пускаясь в долгое и сложное, порой коварное и полное трудностей путешествие, путник погружался в глубину жизни, постигая пространство и время, смыслы и традиции. А мы, вслед за авторами и их героями, изучаем их мотивы и поступки, миропонимание, распознаем характеры и судьбы.
Так, роковая история случилась в начале мая 1841 года. Накануне поездки за границу Мария Львовна Огарёва убедила супруга подписать документ, который сохранял бы за ней материальную независимость в случае смерти Николая Платоновича, «возможной в путешествии». Огарёв согласился исполнить просьбу Марии Львовны, увлеченной очередным романом с одним из его приятелей, надеясь таким образом освободить ее от возможных осложнений и наследственных притязаний родственников, уберечь от злого рока.
«Огарёвское дело», сложное и запутанное, растянувшееся на несколько десятилетий взаимными исками и судебными процессами, бросило тень на отношения многих известных литераторов между собой. Вовлеченная в дело Авдотья Панаева, гражданская жена Николая Алексеевича Некрасова, решившая помочь тогда Марии Львовне, сумела прибрать, как говорили недоброжелатели, весь капитал подруги к своим рукам, выплачивая ей проценты, правда, совсем не так регулярно, как это делал благородный Огарёв. Замешан в деле был и Некрасов. В 1853 году крайне обедневшая Огарёва умерла в Париже, так и не получив причитавшегося ей состояния. Именно из-за этой истории, когда обнаружилась ее подоплека, Огарёв, Герцен, а вслед за ними и Тургенев порвали все отношения с Некрасовым. Кто действительно был виновником этих распрей, исследователи спорят до сих пор. Но, казалось бы, вполне естественное желание супруги обеспечить себе будущее в случае внезапной кончины мужа обернулось далеко идущими последствиями.
Курьезный случай произошел с В. П. Боткиным, отправившимся в круиз по Балтике в свадебное путешествие с молодой женой, французской модисткой. По прибытии в Штеттин он внезапно расстался с супругой со словами: «Madame, voice vos malles et voici les miennes, — séparons nous…» [Мадам, вот ваши чемоданы, а вот мои, — расстанемся
И печаль, и радость. И жажда перемен, и иллюзии, часто призрачные, становились на время путешествия спутниками направлявшихся в бушующее море волн и страстей, едва корабль брал курс на запад. Образ блистательной Европы будоражил и манил.
Николай Васильевич Гоголь считал, что «писатель современный, писатель комический, писатель нравов должен подальше быть от своей родины. Пророку нет славы в отчизне», — делился он своим печальным выводом с М. П. Погодиным в мае 1836 года[298]. Через месяц, описывая превратности, поджидающие пассажиров, решившихся на морской вояж, в письме Василию Андреевичу Жуковскому из Гамбурга Гоголь с сокрушением признавался, что «наше плавание было самое несчастное: вместо четырех дней пароход шел целые полторы недели по причине дурного и бурного времени и беспрестанно портившейся пароходной машины. Один из пассажиров, граф Мусин-Пушкин, умер»[299].
Пётр Яковлевич Чаадаев, собираясь в июле 1823 года в Германию, попал в Англию. Уже подрядив было судно, отправляющееся в Любек, он увидел в порту славный английский корабль, шедший в Лондон, и, не сумев избежать соблазна, сменил курс путешествия. Плавание не обошлось без злоключений. Превосходный трехмачтовый парусник «Kitty», обещавший доставить пассажиров в Лондон за девять дней, попал в шторм и, поломав мачты, вынужден был чиниться у побережья, в 70 верстах от Ревеля. «Необыкновенный случай! — писал Чаадаев брату Михаилу. — Я стоял с пакостным (второй пассажир на судне, англичанин, знакомый Чаадаева и известный под именем
Отъезд и возвращение Чаадаева оборачивались сплошными неприятностями. Не собираясь сперва возвращаться, о чем всем хорошо было известно, в конце концов он принял решение долга и чести. Спустя три года на обратном пути домой, переполненный разного рода замыслами, сравнивая передовую Европу с отсталой Россией, Чаадаев угодил прямо под арест. Обвиненный в причастности к декабристскому движению и действительно ранее вступивший в тайное общество, Чаадаев никакого участия в его делах не принимал. Связь с будущими декабристами не носила предосудительного характера и не могла быть предъявлена в качестве вины. А размышления философа о судьбе России требовали своего выхода и впоследствии стали достоянием русской общественности, будучи опубликованными именно на родине.
Много лет спустя Осип Мандельштам писал: «Чаадаев был первым русским, в самом деле, идейно, побывавшим на Западе и нашедшим дорогу обратно»[301]. Что же касается восстания 14 декабря, то, на взгляд Чаадаева, оно отодвинуло страну на полвека назад. И только развитие национальной культуры, народного просвещения и образования способны были это отставание преодолеть. В письме императору 15 июля 1833 года Чаадаев писал: «Я полагаю, что на учебное дело в России может быть установлен совершенно особый взгляд, что возможно дать ему национальную основу, в корне расходящуюся с той, на которой оно зиждется в остальной Европе, ибо Россия развивалась во всех отношениях иначе, и ей выпало на долю особое предназначение в этом мире»[302]. В послании к А. X. Бенкендорфу, сопровождавшему письмо к государю, Пётр Яковлевич обратился к графу с одной просьбой: «Я пишу к Государю по-французски. Полагаясь на милостивое Ваше ко мне расположение, прошу Вас сказать Государю, что, писавши к Царю Русскому не по-русски, сам тому стыдился. Но я желал выразить Государю чувство, полное убеждения, и не сумел бы его выразить на языке, на котором прежде не писывал. Это новое тому доказательство, что я в письме своем говорю Его Величеству о несовершенстве нашего образования. Я сам живой и жалкий пример этого несовершенства»[303].
Вместе с тем в своих письмах Пушкину Чаадаев не переставал напоминать поэту о его великом поприще, о том, чтобы принести «бесконечное благо этой бедной России, заблудившейся на земле»[304]. И о том, чтобы свои ответы поэт писал ему по-русски: «Вам не следует говорить на ином языке, кроме языка вашего призвания»[305].
Пушкин старался следовать советам своего старинного друга. Примечательно, что первый поэт России за всю свою жизнь так никогда и не побывал в Европе. Воспоминания современников оставили нам один весьма характерный эпизод, записанный П. А. Вяземским. Однажды между приятелями поэт произносил пламенные речи и громил Запад. А. И. Тургенев «не выдержал и сказал ему: „А знаешь ли что, голубчик, съезди ты хоть в Любек“. Пушкин расхохотался, и хохот обезоружил его»[306].