Те современники Каткова и его посмертные критики, кто с легкостью упрекали его в частой перемене взглядов, в оппортунизме и отсутствии принципиальной позиции в общественной и литературной деятельности, глубоко заблуждались. Напротив, уже в первых литературных сочинениях Катков демонстрировал приверженность определенным темам, последовательному раскрытию которых впоследствии он посвятил значительную часть своей жизни. И одной из неизменных привязанностей была любовь к Пушкину. Его подлинный и глубокий интерес к творчеству поэта.

В приложении к третьему тому «Отечественных записок» (1839, т. III, кн. 5) Катков помещает перевод отзыва о Пушкине, сделанного немецким критиком Варнгагеном фон Энзе. Перевод сопровождался предисловием Каткова, в котором он высказывает собственный взгляд на место и роль Пушкина в русской и мировой литературе. За четыре года до начала публикации известной серии статей Белинского о Пушкине (1843–1846) Катков пишет о нем как о национальном поэте, «о нашей родной славе, о нашей народной гордости».

Другая примечательная характеристика, также впервые высказанная в отечественной словесности, содержит указание на всемирное значение творчества поэта. «Мы твердо убеждены и ясно осознаем, что Пушкин — поэт не одной какой-нибудь эпохи, а поэт целого человечества, не одной какой-нибудь страны, а целого мира, — утверждает Катков, — не лазаретный поэт, как думают многие, не поэт страдания, но великий поэт блаженства и внутренней гармонии. Он не убоялся низойти в самые сокровенные тайники русской души. Глубока душа русская! Нужна гигантская мощь, чтобы исследовать ее: Пушкин исследовал ее и победоносно вышел из нее, и извлек с собою на свет всё затаенное, всё темное, крывшееся в ней. Как народ России не ниже ни одного народа в мире, так и Пушкин не ниже ни одного поэта в мире»[244].

В знаменательной речи при открытии памятника Пушкину в Москве в июне 1880 года Достоевский продолжил говорить о понимании Русской идеи и роли поэта в ее постижении.

«Пушкин есть явление чрезвычайное и, может быть, единственное явление русского духа, сказал Гоголь. Прибавлю от себя: и пророческое. И никогда еще ни один русский писатель, ни прежде, ни после его, не соединялся так задушевно и родственно с народом своим, как Пушкин. Пушкин умер в полном развитии своих сил и бесспорно унес с собою в гроб некоторую великую тайну. И вот мы теперь без него эту тайну разгадываем»[245].

В другой публикации Каткова — многоплановой критической статье, посвященной двухтомному собранию «Песни русского народа» И. П. Сахарова, — значительное место отводится изложению Катковым собственных исторических и философских взглядов («Отечественные записки», 1839, т. IV. кн. 6–7). Выше уже отмечалась близость позиции Чаадаева и позиции Каткова, заявленной им в этой работе. Нельзя не заметить, что уже на раннем этапе своего творчества Катков сумел предвосхитить и выразить ряд важных идей, получивших впоследствии свое развитие в русской литературе, философии, культуре.

В собрании песен Катков видит особый смысл, в нем сокрыты большие сокровища и открываются непреходящие ценности народа. «О, эти звуки, эти песни принадлежат душе русской! В них жива наша Русь, в них скрыто ее горячее сердце с целым морем его чувствований; в них заключились со всем своим богатством, со всей благовонной святостью жизни различные эпохи, их породившие; здесь высказывается весь русский человек со всеми своими страданиями и радостями, в своей определенности и со своим стремлением к определению; в них отражается мощная поразительная физиономия русского народа во всей своей естественной красе, как создал ее Бог!..»[246] Заключает Катков свою мысль, почти дословно повторяя строки последнего письма Пушкина Чаадаеву, которое, конечно, ему было неизвестным.

Но подобное совпадение неслучайно. Молодой, начинающий литератор Катков погружался в глубины пространства русской культуры и истории. Он очень тонко чувствовал их живой пульс. Он сам становился неотъемлемой частью русской культуры и истории. Поэтому вполне естественным представляются нам удивительные, казалось бы, совпадения в буквальном, но, главное, ценностно-смысловом значении их основного потока. Осознание действительных, насущных вопросов и тем. И предвидение будущих, определенных Катковым в самом начале творческого и жизненного пути.

По оценке современного исследователя М. Ю. Чернявского, консервативная составляющая мировоззрения Каткова уже явно просматривается при анализе очерка-рецензии на труд Сахарова[247]. По его мнению, Катков в нем исходит из традиционного для консервативного сознания принципа о доминировании целого над частью. Но этот принцип для Каткова носит не философско-отвлеченный характер, а имеет реальное конкретно-историческое преломление.

«Народ есть органическое, живое существо, но чисто духовное, а не чувственное. В каждом отдельном предмете части, составляющие его, и единство этих частей, связующее их в одно целое, пребывающее на известной точке пространства, — соприкасаются взаимно и взаимно друг друга условливают, — провозглашает Катков гегелевские формулы, применяемые к родной действительности. — Отнять от предмета это единство — значит рассыпать его на части, значит умертвить его»[248]. Неуклонное отстаивание государственного единства, целостности империи, охранения державы — все эти незыблемые основания Российской державы были священны для Каткова в течение всей жизни, верность им он пронес до конца своих дней.

В его сознании «всё дело русской истории заключалось в постепенном заготавливании материалов и потом в постепенном сооружении из этих материалов великого здания»[249]. И это великое здание, озаренное солнцем истории, явило человечеству «дивное зрелище, дивную монархию».

Отмечая заслуги русских государей, Катков пишет: «С Иоанна III на Руси начался рассвет. Тут уж не нужно так пристально всматриваться в явления, чтобы открыть в них смысл и движение: мрак рассеялся, и прогресс развития явственно обнаружился. Нужно ли говорить о том, какое великое значение имеет в русской истории Иоанн Грозный; как необходима была в ней власть этого истребителя всего, что еще оставалось от предшествовавшего периода, — этого царя-исполина, так мощно скрепившего своими руками только что сочленившийся организм и в лице бояр нещадно поражавшего отживших свое время удельных владельцев? Нужно ли говорить о том, как благотворна была для юного организма последняя страшная буря, разразившаяся над целою Россиею, буря самозванства, довершившая своим потрясением организацию частей, пробудив в народе такое энергичное чувство единокровности? <…>. Когда тело было готово и достойно было принять в себя душу, провидение воззвало Петра, — и он вдунул в лицо мертвому дух всемирной жизни и распахнул врата Европы, и свежий воздух проник исполина; могучие силы заиграли в нем, и он поднялся в громадном величии.»[250]

Придавая огромное значение государственной работе русских царей, Катков обращается к творчеству самого народа, к его одухотворенным формам, к поэзии и песням. «Мы многое теперь пояснили для себя: мы открыли смысл жизни русской, мы приобрели теперь такт для всех проявлений русского духа, мы нашли для них критериум. Мы теперь смело можем приступить к изучению характера и свойств русского духа. Где ж, как не в светлой и прозрачной его форме, в той форме, в которой он предстанет нам лицом к лицу, где ж, как не в поэзии, будем мы изучать его?»[251] — задает вопрос Катков в своей статье.

Но при этом он отмечает отрицательные стороны русского разгула: «одностороннее и неповершившее себя и потому ложное и недостойное отречение от своей личности или, лучше сказать, отречение от человеческой личности и унижение до безличности животного. Его грех смешивать с великодушным ощущением полноты сил, замечаемым в русском разгуле: первое есть рабство духа, второе — прелюдия любви и высшей духовной свободы»[252].

Человеческая личность по-прежнему представляла для него особый интерес. И в философском, и в художественном плане. Интерес не абстрактного, общего свойства, а имеющий конкретные причины восхищения и примеры в его близком окружении, столь богатом типами русских людей с их удивительными характерами, замечательными и невероятными способностями и прорывами в неведомое, с их устремленностью к свету и безднами омутов и страстей, подрывающих жизненные и душевные силы самого незаурядного таланта.

Знакомство с Михаилом Юрьевичем Лермонтовым (1814–1841), тайна его гения и судьбы глубоко затронули Каткова. Вероятнее всего, летом 1839 года состоялась их первая встреча. В. И. Кулешов приводит письмо М. Н. Каткова А. А. Краевскому (7 июля 1839 года), в котором Катков просит: «Засвидетельствуйте мое уважение Плетнёву и Лермонтову. Постарайтесь познакомить с последним Бакунина: это было бы, как я уверен, приятно для обоих»[253]. Судя по всему, личное знакомство самого Каткова с Лермонтовым уже произошло, а удалось ли познакомиться Бакунину с Лермонтовым — осталось неизвестным.

В своей статье «Песни русского народа» Катков дает оценку творчества поэта, его «Песни о купце Калашникове»: «Здесь мы смело говорим, что произведение г. Лермонтова есть полное откровение идеи, и потому вполне художественно, и критика, которая в силах исчерпать его, может быть только критика философская, как понимают ее теперь в Германии, — отмечает Катков. — Причина такого блистательного успеха г. Лермонтова заключается сколько и в его таланте, от которого мы можем много ожидать, столько и в том, что он взял свой идеал из фантазии народа, — идеал, в котором тлилась уже искра художественной жизни и семя организации»[254].

Сложную индивидуальность поэта понимали и проникались ею далеко не все. Но очевидно эта сложность привлекала Каткова и в человеческом плане. Сохранилось несколько писем, в которых Каткова, пребывавшего уже на учебе в Берлине, извещают о творческих планах и жизненных обстоятельствах Лермонтова. Так, 9 января 1841 года А. А. Краевский пишет из Петербурга в Берлин М. Н. Каткову: «У нас в так называемой литературе тихо и глухо, как никогда еще не бывало. Лермонтов прислал мне одно чудесное стихотворение (речь идет о стихотворении „Завещание“, напечатанном вскоре во второй, февральской книжке „Отечественных записок“ за 1841 год. — А. Л.): он жив и здоров».

11 марта А. А. Краевский сообщает М. Н. Каткову за границу: «Здесь (то есть в Петербурге. — А. Л.) теперь Лермонтов в отпуску и через две недели опять едет на Кавказ. Я заказал списать с него портрет Горбунову: вышел похож. Он поздоровел, целый год провел в драках и потому писал мало, но замыслил очень много». Далее Краевский пишет, что доктор Р. Липперт, известный переводчик произведений Пушкина, перевел на немецкий язык стихотворение «Дары Терека» и «перевел славно»; затем сообщает о том, что печатается второе издание «Героя нашего времени».

В письме от 16 апреля 1841 года сотрудник конторы «Отечественных записок» М. А. Языков пишет М. Н. Каткову: «Здесь был Лермонтов и отправился на Кавказ, оставив большую тетрадь стихов, которые будут напечатаны в `О<течественных> з<аписках>`»[255]. Последнее известие о Лермонтове Катков получил уже после дуэли между Лермонтовым и Мартыновым, состоявшейся вечером 15 июля 1841 года у подножия горы Машук.