Глава 15. Истина конкретна (или железобетонна)

«На улице узнаешь, что такое в действительности человеческие существа; иначе – впоследствии – их изобретаешь. Всё, что не посреди улицы, фальшиво, вторично – иными словами, литература»[193]. Несомненно, это утверждение, взятое из Черной весны Генри Миллера, тоже литература. Таким образом, то, что я пишу здесь об этом произведении литературы, является просто выводом из вывода (не говоря уже о моей интерполяции интерпретации Беньямином цитаты Миллера). Более того, почти мистический опыт, который Миллер и его друзья детства получали на улицах Вильямсбурга в начале XX века, был вначале уничтожен появлением автомобилей, затем телевидением, затем деиндустриализацией, затем превращением района в гетто и, наконец, джентрификацией. В этом смысле его реальные нынешние улицы тоже можно воспринимать как не более чем еще один образец литературы.

Неважно, была ли когда-либо улица, о которой говорил Миллер, изначальная улица, улица до ее грехопадения, где можно было узнавать, а не изобретать, что такое на самом деле человеческие существа, где можно было видеть истину, а не отражать ее, – была ли эта улица когда-либо историческим фактом, существовавшим в определенном месте и времени. Но даже если бы и была, эта печать исторического одобрения знаменует собой утрату реальной жизни на этой реальной улице; это может только указывать на то, что такого образцового места больше не существует. Впрочем, не следует и легкомысленно утверждать, что эта волшебная улица была всего лишь плодом воображения Миллера, что это особое место, где можно было получить доступ к реальности, было подделкой.

Для Беньямина улица Миллера не является ни фактом, ни вымыслом. В его Манхэттенском проекте улица превращается в техническое философское понятие, которое определяется как такое место, любое место, в котором мы познаем, что есть люди на самом деле, тогда как вне этого места мы можем их только изобретать. Всё ложное, производное, так сказать, литературное находится, следовательно, не на улице, а в помещении. Всё, что истинно, реально, то есть всё, что есть чистая жизнь, существует в этом узком проходе, который он называет улицей.

Улицы, по словам Беньямина, являются «жилищем коллектива. Коллектив – это вечно беспокойное, вечно взволнованное существо, которое – в пространстве между фасадами зданий – переживает, учится, понимает и изобретает так же, как отдельные люди в уединении своих собственных четырех стен»[194]. Поскольку каждый город состоит из различных форм жизни, улица выступает естественным пространством их конвергенции или столкновения. Но когда человеческие существа проходят друг мимо друга, им лишь изредка, хорошо это или плохо, приходится что-то говорить друг другу или как-то взаимодействовать. Обычно они не заняты ни общими разговорами, ни общими делами, для чего и предназначена классическая публичная сфера. Люди просто проходят друг мимо друга. Может быть, консенсус пешеходов (от con-sensing, «разделяемое ощущение») проявляется в молчаливом согласии, а не в совместных действиях и разговорах. Они не склонны обмениваться ни мнениями, ни товарами, только быстрыми взглядами. Может быть, именно это молчаливое согласие, экспоненциально умножаемое с каждой мимолетной случайной встречей, спрессовывает ощущение улиц такого города, как Нью-Йорк, в удивительно монолитную политическую консистентность. Джейн Джекобс пишет, что самое главное в городских улицах, особенно в их тротуарах, «именно в том, что они носят публичный характер. Они сводят вместе людей, не знающих друг друга личным, частным порядком и в большинстве случаев не желающих знать»[195]. Другими словами, человеческое состояние, по Джекобс, предполагает, что человек для своего ближнего не волк и не овца, не друг и не враг, а чужой. Своих соседей не любят и не ненавидят; к ним просто равнодушны.

В больших городах право на объединение и право на разъединение имеют одинаковый вес. Но поскольку каждый для всех остальных является практически незнакомцем, основное различие между инсайдером и аутсайдером имеет гораздо меньше смысла. «В силу своей природы, – писал богослов Пауль Тиллих после переезда в Нью-Йорк, – крупнейшие города дарят людям то, что без них можно было бы получить только в путешествиях; необычное. Поскольку необычное порождает вопросы и подрывает заведенный порядок, оно способствует тому, чтобы разум поднимался к самым значимым темам»[196]. Беньямин также заметил, что в Нью-Йорке даже местные жители часто чувствуют себя чужестранцами, в то время как в Париже категория étranger – со всеми его намеками на Постороннего Камю и прочими коннотациями – гораздо более определенна и четко отделена от сцены местной жизни.

Географическая демаркация настоящего Парижа и его отделение от окружающих пригородов – сначала стеной, а затем скоростной автомагистралью – создают очень четкое ощущение внутреннего и внешнего, включения и исключения. Тем не менее, как отмечает Арендт в своем эссе о Беньямине, даже в Париже «незнакомец чувствует себя как дома, потому что он может жить в городе так же, как он живет в своих четырех стенах. И подобно тому, как квартиру делают удобной, живя в ней, а не только используя ее для сна, еды или работы, в городе чувствуешь себя комфортно, бесцельно прогуливаясь по нему, останавливаясь в том или ином из бесчисленных кафе, выстроившихся вдоль улиц, мимо которых течет поток пешеходов, движется поток жизни города»[197].

Эта стратегия, однако, не так хорошо работает в Нью-Йорке, где улица с ее бордюрами и крыльцами домов, мусорными баками и припаркованными машинами имеет тенденцию функционировать не столько как метафорическое воспроизведение клаустрофобно тесной квартиры, сколько как пространство бегства из нее. Беньямин замечает, что это возрастающее значение улицы, вероятно, началось в Париже, где его можно проследить до реакции Бальзака на ухудшение городских условий жизни: «Скоро, – пишет романист в 1855 году, – станет необходимо жить больше вне дома, чем внутри его»[198].

В отличие от Парижа, где на открытом воздухе всё еще можно чувствовать себя уютно как помещении, в Нью-Йорке внутреннее пространство больше похоже на открытое. «Дом», согласно одному местному определению, – это «место, где можно в крайнем случае поспать»[199]. По другой версии, это «место, где вы одеваетесь, чтобы выйти в свет»[200]. В то же время трудно относиться к авеню или улице Манхэттена XX века как к личной гостиной, как фланер XIX века относился к парижским бульварам и пассажам, по которым он неторопливо прогуливался.

Парижские крытые галереи, как и небоскребы первой половины XX века, строились в основном из железа. Этот материал очаровал раннего Беньямина до такой степени, что он посвятил ему целый раздел своих Пассажей. Тем не менее стандартная нью-йоркская улица, включая тротуар и проезжую часть, состоит в основном из бетона, хотя он покрыт тонким слоем асфальта. Во второй половине прошлого века железобетон также превзошел двутавровые стальные балки в качестве основного материала при строительстве новых небоскребов. С тех пор бетон стал строительным материалом номер один и «вторым наиболее потребляемым веществом на планете после воды»[201]. Манхэттен, например, на своих многочисленных стройках заливает бетон со скоростью «примерно одна плотина Гувера каждые 18 месяцев»[202].

В Париже XIX века кованые чугунные балки поддерживали стеклянные крыши, которые позволяли солнцу проникать внутрь зарытых пространств. В Нью-Йорке XX века стальные стержни арматуры (также называемые каркасом) погружены в бетон, где они никогда больше не увидят дневной свет. Прозрачность уступает место брутализму. Поэтому неудивительно, что в Манхэттенском проекте Беньямин пытается придать некий философский смысл этому основному материальному факту. Например, он упоминает наблюдение Колхаса о том, что, выливая эту «мышино-серую жидкость» в предназначенные для нее пустые «умозрительные антиформы», строитель может опредметить или, еще лучше, «овеществить пустоту»[203]. К этому Беньямин добавляет, что, хотя бетон со временем немного расширяется и сжимается, разрывов обычно можно избежать, добавляя искусственно созданные трещины. Это те прямые линии, которые делят непрерывный нью-йоркский тротуар на стандартные квадраты, являющиеся результатом строительной практики, которую можно расценивать как упреждающую фрагментацию.

Эти свободные ассоциации станут более понятными, если мы проясним, что этимологически английское название бетона «concrete» происходит от латинского «concrescere» – «срастаться вместе», но также и «объединяться, затвердевать, принимать форму посредством сцепления, делаться сильным посредством затвердевания». В работе Беньямина это становится почти прямолинейной метафорой. Нью-Йорк – это не плавильный котел, а бетономешалка. Пластичность его человеческого материала до того, как все элементы зафиксируются в неподвижном положении – в соответствии с доступной (социальной) формой и подкреплением (железными) правилами, – довольно мимолетна. Вскоре эти разные жизни превращаются в конкретную твердую субстанцию, гораздо менее аморфную, неустойчивую или хрупкую, чем можно было бы предположить. Это послание, которое Гегель передал Ленину, Ленин – Брехту, а Брехт – Беньямину: «Истина конкретна»[204].

Пассаж, как и маленький город, – это пространство, через которое мы можем легко пройти, путешествуя из пункта А в пункт Б. Что отличает их от станции, так это то, что они не требуют полной остановки, хотя обычно они заставляют нас двигаться с меньшей скоростью.

Passage – французское слово для крытой галереи, прохода, аркады. В английском языке это означает «действие или процесс движения сквозь, под, над чем-либо или мимо чего-либо на пути из одного места в другое». Проект Пассажи, или Passagenwerk, можно выразить одним словом. Беньямин рассматривает современность как переход. Современная жизнь, не так уж отличающаяся от средневековой, – это то, через что мы проходим. И главное отличие состоит в том, что в современности мы не обязательно или не так твердо уверены, откуда мы пришли и куда направляемся. С другой стороны, по пути есть несколько хороших магазинов.

Улица – это не то, что мы обычно воспринимаем как переход. Если мы сидим в ресторане и смотрим в окно, можно сказать, что другие люди, пешеходы, действительно проходят мимо. Но, как ни странно, когда мы идем или едем по улице, мы обычно не понимаем это действие как пересечение пространства. Мы также склонны говорить, что проезжаем или проходим по городу, даже когда говорим об очень большом городе. Это больше, чем просто семантика. Манхэттенский проект руководствуется наблюдением, что улицы и города не поддаются пересечению с такой одномерной легкостью, как пассажи и небольшие городки.

Как только сетка нью-йоркских улиц и проспектов превращает парижские галереи в устаревшие конструкции, становится необходимым пересмотреть определение современности Беньямина в довольно любопытном аспекте. Понимание смысла современной жизни, абсолютно неотделимого от смысла городской жизни, больше не заключается в исполнении обязательного перехода. Вместо этого теперь предлагается несколько возможных маршрутов через множественные пересечения; можно срезать, пойти напрямик, наткнуться на неизбежные тупики, и всё это начинает выглядеть как лабиринт без входа и выхода, без происхождения и предопределенной судьбы, как личной, так и коллективной.

Второй порог. Инфраструктура

Прежде чем мы двинемся дальше, было бы полезно коснуться одной очень важной и довольно сложной методологической идеи, которая направляет мысль Беньямина на протяжении всего Манхэттенского проекта. Для этого давайте поиграем в небольшую игру. Во-первых, найдите марксиста, что не так сложно, как кажется. Затем вовлеките марксиста в разговор о чем угодно. Цель игры состоит в том, чтобы как можно дольше оттягивать момент, когда марксист скажет что-то вроде: «Послушайте, вы должны учитывать разницу между базисом и надстройкой, между структурой и суперструктурой».

Для тех, кто хочет знать, но боится спросить, что марксист имеет под этим в виду, может быть достаточно следующего объяснения: поэзия и искусство, философия и политика, идеи и культура, законы и институты не существуют сами по себе. Для дисциплинированного марксиста они являются лишь следствием материальных условий, которые в целом считаются их причинами. Экономика – это то, что определяет или поддерживает даже наши самые возвышенные человеческие стремления. Общая структура наших социальных отношений и производительных сил является основанием, на котором строятся надстройки – суперструктуры наших интеллектуальных достижений.