Глава 15

Лагерь Гросс-Розен

Меня затолкали в блок № 40: голый деревянный пол, окруженный стенами, крышей, а внутрь вела неустойчивая лестница высотой почти в 2 метра, расстояние между ступеньками которой превышало полметра.

Лестница представляла опасность, возможно, так было задумано, и несчастные случаи были делом привычным. Мы поскальзывались и падали, порой даже пролетали между перекладинами, когда подталкиваемые нетерпеливой толпой, выбегали на многочасовые переклички, которые проводились трижды в день. Однажды вечером лестница одного из бараков рухнула под потоком сотни продрогших узников.

Гросс-Розен, так назывался этот лагерь. «Большие розы» – как в насмешку. Люди там становились нервными, раздражительными и не хотели идти на контакт.

Вечерами, после шумной и утомительной возни с раздачей одеял, всем нам приходилось искать, где лечь. Места на полу вечно не хватало. Ночной поход в уборную был сопряжен с риском получить пулю. На улице приходилось ощупью пробираться к выгребной яме. По возвращении оказывалось, что ваше место на полу уже кто-то занял. Если мы не хотели применять силу, то просто вставали к двери и ждали, когда кто-нибудь пойдет в туалет, чтобы занять его место.

Но даже тем, кто не вставал со своих мест, не удавалось спокойно поспать. В бараке яблоку было негде упасть, а те, кто пытался пройти через спящих вповалку людей, редко утруждали себя снять обувь. Если вам доставалось место у двери, то руки лучше было спрятать под голову, в противном случае их бы непременно отдавили.

Уже слышались далекие звуки перестрелок, но даже это не могло усмирить самых враждебных из нас. До того, как попасть в лагерь, большинство из них были респектабельными людьми: воспитанные отцы семейств, посещавшие церковь или синагогу. Однако оказавшись в нечеловеческих условиях рядом с людьми разного уровня образования, интеллекта и говоривших на разных языках, они и их мировоззрение менялись. Бог, единственный, на кого они возлагали надежды и в кого верили, не проявлял интереса к их страданиям. А потому разочарованные, избавившиеся от оков совести, эти респектабельные люди обращались к насилию. Теперь «каждый был сам за себя». Права и нужды ближнего, на которые им, по большому счету, и всегда-то было наплевать, больше не существовали.

Стоило указать кому-нибудь на непотребное поведение, как он тут же оправдывался:

– Лагерь есть лагерь. Хочешь выжить, делай, что должен, без оглядки на других. Нужно быть безжалостным.

Мы, подростки, встречали обидчиков и пострашнее. Мы не падали духом, ибо не защищали прошлое, а, как я уже говорил, горели желанием смотреть в будущее.

Лагерная кухня не была рассчитана на то, чтобы кормить 80 000 новоприбывших. Поэтому отныне питание ограничивалось 300 граммами хлеба и ложкой варенья. Три раза в неделю нам выдавали по пол-литра едва теплой воды со вкусом супа, главным ингредиентом которого, похоже, была соль.

Раздобыть эту жалкую порцию было непросто, поскольку обычно суп приносили ночью без предупреждения. Как только блоковый получал из круглосуточно работавшей кухни сигнал о том, что суп для нас готов, он тут же принимался искать добровольцев, которые согласятся его принести.

Поначалу, чтобы заработать дополнительные 250 мл супа, люди вызывались помочь, но вскоре перспектива тащиться с тяжелыми чанами по заледеневшему лагерю, потеряла свою привлекательность. Ради нее не стоило отказываться от сна и рисковать здоровьем. Уж лучше было подождать, когда тебя выберет блоковый, а потом бегать от него по всему бараку и выслушивать крики, что кухня прекратит поставлять нам еду, если мы не заберем этот суп.

Как-то ночью мне не удалось увернуться, и блоковый послал меня. Неужели это и вправду так ужасно, как рассказывают? Я не доверял слухам.

Двенадцать человек взяли рейки для переноски, U-образные подставки под чаны и сонно поплелись по спящему лагерю. Дороги не было, вместо нее по снегу петляла извилистая тропинка, скользкая и бугристая. Слева перед крематорием лежала гора оледеневших голых тел. Мы отвели взгляд и всю дорогу смотрели под ноги, чтобы не поскользнуться.

У ворот главного лагеря, куда мы и направлялись, уже столпились 300 человек, пришедших до нас. Сверху на нетерпеливую и голодную толпу, окруженную забором из колючей проволоки, смотрели слепящие прожектора. Еще больше их светило с центральной башни, которая возвышалась из-за главных ворот. Всего восемь больших прожекторов висели на ней, словно гигантское жемчужное ожерелье, утопающее в неземном блеске.

В 2:30, спустя час ожидания, толпа очнулась, поднялся крик – принесли чаны с супом.

Люди по очереди называли номера блоков, которым повезло. Остальные обезумели и не могли спокойно смотреть, как кто-то уносит еду. Словно гиены, они набросились на открытые чаны с супом. Одни пытались окунуть в них шапки, другие – просунуть в чан голову. Повсюду раздавались пронзительные вопли, яростные и истеричные.

Наконец-то позвали представителей сорокового блока. Но стоило нам протиснуться к воротам и дымящимся чанам, как появилась вторая команда из блока № 40. Это было явное жульничество, но пока работники кухни разобрались, что к чему, прошло еще полчаса.