Наш бесценный суп мы в конце концов забрали: два человека подняли по чану, и мы направились в блок. Впереди шел крепкий украинец и грозил всем потенциальным грабителям металлической рейкой.

Медленно и осторожно, стараясь не пролить себе на ноги горячий суп, мы карабкались по темному и коварному склону холма. То и дело нас охватывала настоящая паника. Казалось, что донести чан мне будет не под силу. Колени дрожали, но выбора не было. Я превратился в раба, который может жить только до тех пор, пока может работать.

В конце концов мы вернулись. Блоковый разозлился, потому что по дороге мы расплескали очень много супа. Не переставая кричать, он развернулся к спящим узникам и поднял их на ужин.

Как новоприбывшие заключенные блока № 40, мы не работали. Полдня простояли по стойке смирно на бессмысленных перекличках. Все остальное время я бродил по лагерю в беспокойных поисках доброжелательного собеседника.

Многие заключенные попросту не привыкли к постоянному запугиванию, которое практиковали в концентрационных лагерях. Им не приходилось видеть массовые казни. То были узники рабочих лагерей. Условия там могли быть еще хуже, чем в Освенциме, но окружение состояло из гражданских людей. С ними рядом не отбывали наказание уголовники или рецидивисты, и распределение на отряды производилось по национальному признаку. Как результат, их взгляды на жизнь резко отличались от наших. Они жили и мыслили, как замкнутые, неуравновешенные люди, либо безнадежно потерянные, либо вызывающе эгоцентричные.

Я видел несколько подростков, но никого из них не знал лично. Говорить со взрослыми было бесполезно, потому что очень быстро все сводилось к сообщениям о том, как им тяжело. Трагедия утраты близких людей следовала за ними по пятам, словно огромная тень, не заметить которую было невозможно. Всякий раз, стоило мне только заикнуться о будущем, они смотрели на меня с ужасом.

Заключенные, которые жили в лагерях уже не первый год, были другими. Среди них было много социалистов и коммунистов, и их вера в лучшее была словно солнцем, заслонить которое не могло никакое облако. Я был знаком с ними, они частенько помогали мне и не давали угаснуть надежде. Теперь, когда их солнце поднималось над горизонтом, у них было много причин поддерживать молодых. Я это понимал и пытался разыскать их в лагере. Но где же они? Пропали. Должно быть, их отправили в «какое-нибудь другое место», то есть убили.

Найти развлечение в этой толпе я не смог, поэтому принялся запоминать детали лагерного пейзажа, а раз и поговорить было не с кем, я стал внимательно прислушиваться к грохоту артиллерии. Она явно приближалась, и мы даже начали просыпаться по ночам. Прошел слух, что нас снова эвакуируют, но жизнь в Гросс-Розене шла своим чередом.

Рабочие бригады все еще заставляли со всех ног бежать на постройку новых бараков. По крутому склону холма все еще понимались тележки, нагруженные стройматериалами. У одного из бараков стояла быстро вращающаяся бетономешалка. Пол уже был уложен. Пятеро голых по пояс рабочих, остывающих на зимнем ветру, лихорадочно разгребали кучу цементного раствора. Другая группа в глубине помещения громко стучала мастерками и криком призывала изможденных толкателей тачки поторопиться. У входа стоял бдительный капо, левой рукой он показывал своим рабам, что им не плохо бы поторопиться, а в правой держал черный хлыст.

Кругом простирались километры безжизненной, припорошенной снегом колючей проволоки, по которой было пущено смертоносное электричество, а на небольшом расстоянии тянулось ограждение пониже. За ним угрожающе расхаживали охранники в серых шинелях с винтовками, по одному на каждые пятьдесят метров снежной пустыни. Вот и весь пейзаж.

Одиннадцатью годами ранее один узник сочинил о подобных местах ту самую песню – «Болотные солдаты». Теперь эта трогательная, сентиментальная мелодия стала гимном концентрационных лагерей и вселяла в нас надежду. Окидывая взглядом бесконечные ряды заграждения, я почти безотчетно напевал:

Каменистые холмы лагеря, в сочетании с моим юношеским желанием их исследовать, сделали свое черное дело. Левый ботинок, верный товарищ, с которым мы прошли тысячи километров, развалился. Подошва оторвалась и упрямо не хотела возвращаться на место. Я пытался пришить ее обрывками ниток при помощи ржавых осколков железа и загнутых остатков гвоздей. Но все было тщетно – ботинок умер. К левой ноге прицепилось грязное серое чудовище, которое уставилось на меня, словно крокодил с раскрытой пастью.

Эвакуация, которой мы так долго страшились, могла начаться в любой момент. Меня одолели отчаяние и ярость. Все на свете виделось мне отвратительным и мерзким. Создалось впечатление, что мир хотел быть наказанным за свое собственное зло.

Я рылся замерзшими пальцами в кучах мусора, надеясь отыскать что-то похожее на ботинок. Но не я один обшаривал свалку. Поломанные ложки, протекающие миски для супа, обрывки мешков с цементом, обломки ручек от лопат – все это могло пригодиться отчаявшимся узникам лагеря. Если повезет, можно даже было найти изодранные остатки одежды, которую сняли с трупов. Наконец вечером я откопал то, что искал: овальный предмет, расплющенный упавшим на него тяжелым камнем, который застыл вместе с ботинком под коркой грязи. Но не успел я как следует рассмотреть его, как раздался крик:

– Das gehoert mir![84]

Заключенный, который распластался на другом конце мусорной кучи, пополз в мою сторону. Он швырнул в меня камнем, а через несколько мгновений укусил за запястье. Его острые зубы впились в мою тонкую кожу. То были зубы безумца, зверя в человеческом обличье, который искал добычу. Карманы его куртки были набиты всяким хламом, от палок до проволоки и бумаги.

До войны он вполне мог преподавать в университете, но теперь превратился в создание, которое не задумываясь прикончит меня во сне за кусок хлеба. Я ударил его, пнул в живот. Побежденный зверь откатился назад. Ботинок достался мне.