Глава 14

Бегство от свободы

Колонна узников казалось бесконечной. Она ползла по дороге, а из подлагерей Освенцима в нее вливались все новые и новые участники. На каждом перекрестке нас ждало подкрепление.

Мы шли без остановки: впереди молодые и легконогие, а в хвосте – старые и медлительные. Когда мы вышли из Освенцима, все двигались в колоннах. А теперь мы разбрелись вдоль дороги, словно слабое, измученное стадо.

В полях по обе стороны от колонны время от времени проглядывали одинокие бугорки. Я и прежде замечал эти вехи, но только теперь, в тусклом свете луны, разглядел, что же это такое. На снегу были разбросаны безжизненные тела в бело-голубых лагерных робах. Рядом с одним из них лежала порванная картонная коробка, пустая, если не считать связки трепетавших на ледяном ветру писем. Был ли их владелец слишком медленным или слишком быстрым?

В голове гудели слова, украшавшие стены блока 7а: «Есть лишь один путь к свободе – и вехи на нем: прилежание, послушание …» Наверное, охранник, перед тем как нажал на спусковой крючок, тоже их вспомнил. А как иначе он смог поклясться в слепом повиновении тем, для кого человечество превратилось в скот?

Я отвел взгляд от несчастных убитых. Стараясь ни о чем не думать, я брел по дороге, пошатываясь в страшном оцепенении. Теперь для меня и для всех нас важно было только дойти до конца.

На рассвете мы добрались до перекрестка. Впереди раскинулись холмы, а слева виднелась деревня. Справа тянулись заснеженные поля, усеянные спящими на корточках узниками. Мне было сказано идти к ним, и, растянувшись на вытоптанном снегу, я тут же уснул.

Вскоре меня разбудили громкие крики. На мотоцикле, высоко подняв колени, сидел посыльный и, одной рукой держась за руль, а другой активно жестикулируя, спорил с какими-то офицерами. По виду это был боец вермахта. Он примчался прямиком с фронта, чтобы предупредить нас о советских самолетах-разведчиках.

Услышав об этом, офицеры прокричали охранникам приказы, и те загнали нас на близлежащие фермы. Я протиснулся в теплый сарай, где уже толпились мужчины из лагеря. Еще до того, как они заметили мое вторжение, я забрался на стог сена и крепко уснул. Кто-то похлопал меня по плечу.

– Проснись, парень, старуха с фермы только что пригласила наших к столу. Лучше постой с нами на случай, если она пригласит еще кого-нибудь.

Польские крестьяне, думал я, куда более смелые, чем мы думали. Когда мы проходили мимо деревень, пожилые женщины даже по ночам стояли на обочине и угощали нас молоком. Охранники били их из зависти, что сами они не удостоились такой милости, но это не останавливало отважных женщин. Однако в тот момент мне было все равно: еда – не еда, доброта – не доброта, я просто хотел спать.

Не прошло и четырех часов, как нас опять собрали на дороге. Не желая обременять себя предметами, которые все равно не спасли бы мне жизнь, я оставил одеяла на ферме. Из всей провизии, которой должно было хватить на неделю, осталась только буханка ржаного хлеба. Я взял ее подмышку, потому что пальцы в конец онемели от холода.

Колонна окончательно распалась. Вместо нее по проселочной дороге брели отдельные группы: одни шли быстро, другие медленно. Если охранник попадался порядочный, то он разрешал отстающим примкнуть к группе, которая шла следом. Но чаще всего отставшие превращались в безмолвные бугры на обочине дороги. Все старались идти рядом с «хорошими» охранниками. Если солдат и правда был хорошим, то он периодически выкрикивал:

– Вперед. Осталось всего несколько километров, теперь уже глупо сдаваться. Я тоже устал, но мы должны пройти весь путь до конца.

Но таких было мало. Большинство эсэсовцев, несмотря на частые привалы и все то количество еды, которое у них при себе было, вовсю жалели себя любимых. Похоже, жалость к себе в Германии превратилась в добродетель. Но что еще хуже, они заставляли нас нести их рюкзаки.

– Мальчик, пойди сюда, – командовали они. – Понеси-ка мой рюкзак, а то мне тяжело.