Большинство собравшихся были немцами, и все – ветеранами. Руководитель Бойкого Герта, капо отряда, который работал на полях Райско, протиснулся сквозь толпу к небольшому столику. Как хозяин собрания, он хотел сказать несколько слов.

– Товарищи, – обратился он к нам, – на дворе 1944 год, и вновь наступило Рождество. Наши мысли обращены к Иисусу. Наши мысли обращены к нашим семьям. Наши мысли сегодня о тех, кто покинул нас. За долгие годы испытаний и невзгод мы столько раз оказывались на грани отчаяния, но не теряли надежду и верили, что придет день, и дух Господа восторжествует. Сегодня, в этот замечательный вечер, мы не просто верим, но точно знаем, что грядущий год принесет событие, которого мы все ждем с нетерпением. И в это Рождество исполнимся же верой в победу сил братства, любви и самопожертвования. Дождемся наступления царства равенства и мира. И если на то будет Воля Божья, и Рождество 1945 года мы встретим свободными людьми, но как бы жизнь ни разбросала нас по свету, давайте вспомним то, чего мы желали. А пока, пусть совесть станет нашей путеводной звездой…

То звучал не голос христианина, и не голос немца, а голос непримиримого и закаленного узника концентрационного лагеря. Когда он затих, мы запели песню «Болотные солдаты»:

– Wir sind die Moorsoldaten…

После Рождества наши надежды засияли еще ярче. Поезда уже почти не приходили, и эсэсовцы стали вести себя с нами как-то неожиданно сдержанно. Появилась вероятность скорого освобождения, ибо все ждали, что Красная Армия со дня на день начнет свое долгожданное зимнее наступление.

На Новый год меня пригласили в блок № 16а. Когда я зашел внутрь, помещение уже заволокло дымом эрзац-табака. Узники сидели на койках и, свесив ноги, отстукивали ими ритм на многоярусных деревянных каркасах. В конце прохода сидела группа из трех голландских евреев с барабаном, скрипкой и саксофоном, которые они позаимствовали у лагерного оркестра.

Ближе к полуночи слушатели слезли с коек и начали танцевать: вальсы, фокстрот, польку – все в пределах трехметрового прохода между койками. Некоторые в танце подражали женщинам – очень ловко двигали тазом, то оттопыривали его, то толкали вперед под всеобщий хохот. Я танцевать не умел, поэтому с третьего, последнего яруса коек наблюдал за тем, как остальные вовсю стараются казаться смешными. Потом под аккомпанемент трех вспотевших музыкантов, игравших джаз, все начали танцевать сам на сам. Наступил 1945 год.

Через неделю по лагерю поползли слухи о скорой эвакуации на запад, но никто точно не мог сказать, когда и как она произойдет. Мы продолжили выходить на работы, иначе всю округу попросту бы парализовало. Без узников, работавших на складах и в различных ремонтных бригадах, Освенцим бы прекратил свое существование.

Наш маленький отряд продолжил выполнять свою работу. Мы все так же продирались через польскую зиму к далеким конюшням, чтобы ощутить тепло лошадей и, зарывшись в тюки сена, в редкие свободные минуты отдыхать. Пока другие отряды насчитывали сотни, а иногда и тысячи человек, наша скромная бригада сократилась до шести Schutzhäftlingen[79], как иронично нарекло нас руководство лагеря, ведь, на наше счастье, желающих сторожить нас не нашлось.

За несколько месяцев до того нацисты уже поняли, что их дело проиграно, и приказали заморозить все большие стройки. Каждое второе здание на территории лагеря стояло недостроенным. Голые бетонные стены выглядели словно руины. Необозримые ряды из красного кирпича тонули в мертвом снежном море. Высокие сугробы подбирались к зияющим оконным проемам. Ледяной ветер со свистом проносился по пустым корпусам. К ним уже давно никто не подходил. Даже следов видно не было.

Недостроенные здания смотрелись так же гротескно, как и идеи тех, кто приказал их возводить. Подобно памятникам древности, им вскоре будет суждено превратиться в свидетельства культуры, которая убила себя, свидетельством жизненного пути, который вел к смерти, напоминанием о системе, которая рухнула. А мы, строившие их, выцарапали на бетонном фундаменте наши имена и спрятали среди их кирпичей послания для будущих поколений. Однажды мир обо всем узнает.

Эвакуация началась без предупреждения. Рано утром мы, не понимая, куда нас поведут, выстроились в длинные очереди, что извивались вокруг бараков. Мы нервничали и ждали, когда сможем покинуть лагерь. Блоковые под наблюдением эсэсовцев сжигали картотеку. Документация, которая хранилась в административном бараке, тоже была предана огню.

Сначала нас отвели в уборную, которая находилась в здании огромной, недавно отстроенной прямо за забором прачечной, с помещением для дезинфекции. В недостроенном крыле, где собирались проводить дезинфекцию, на обледеневшем полу лежали тяжелые железные двери. Двери, которым уже не суждено было висеть. Двери от газовых камер, которые никогда не заработают. Нас погонят в другое место, а все это навсегда останется позади.

Наши койки – то немногое, что мы действительно могли назвать своим, тоже останутся позади. На их деревянных каркасах мы вырезали свои имена с номерами. Сколько вечеров я пролежал на соломенном матрасе, с трудом разбирая едва заметную хронику тех, кто спал там до меня. Больше не будет коек, теперь в нашем распоряжении только два свернутых одеяла, крест на крест накинутых на плечи, чтобы укрыться и предаться мечтам.

Последовали еще несколько часов ожидания в очереди. Я потерял из виду друзей, тех, чьего общества желал больше всего. У ворот, окруженные охраной с примкнутыми штыками, стояли грузовики с провизией. Всем выдали по две буханки хлеба (восьмидневный паек) и банку тушенки. Каждому третьему выдавали полкило маргарина. Предполагалось, что они поделятся с остальными, но большинство схватили заветное сокровище и как сквозь землю провалились. Некоторые узники, во что бы то ни стало вознамерившиеся получить свою законную долю маргарина, угрожали тем, у кого он был, и кого, казалось, легко напугать.

Уже стемнело, когда я, в восемьсот какой-то раз прошел через ворота Освенцима, но тем январским вечером 1945 года я покинул его навсегда. Мы прошли мимо охранников с тяжелыми пулеметами. В лицах не читалось сочувствия. Я в последний раз маршировал по необъятной территории Освенцима.

Затем к колонне, которая медленно двигалась по ночной сельской дороге, присоединились женщины из Биркенау. Их почти невозможно было узнать, они выглядели такими постаревшими.

– Вот ты где, – за спиной у меня сказал кто-то.

– Я же говорил. Идти, должно быть, недалеко. Иначе зачем они потащили бы стариков вместе со всеми, – подхватил разговор второй.

– Должно быть, они перегоняют нас в другой лагерь, – возразил кто-то третий. – Кто знает, столько еще таких Освенцимов успели понастроить.