Мы узнали о том, что восстание в Варшавском гетто[74] было подавлено, когда арестованных мужчин, женщин и детей, целыми улицами привезли в Биркенау. Заключенные поляки искали знакомых и пытались узнать подробности.
Вновь установив связь с внешним миром, мы уговаривали гражданских рабочих приносить с собой бутерброды, завернутые в страницы последних номеров «Voelkischer Beobachter»[75] или ее польских аналогов. Судя по всему, союзники были уже близко.
В бело-голубой униформе, с лысыми головами, покрытыми плоскими лагерными шапками, мы сидели на корточках, склонившись над кучами влажного строительного песка, и рисовали карты Европы, отмечая на них линии фронтов.
Учитывая, что усилия союзников уже получили благословение едва ли не всего мирового сообщества и нашли себе могущественных сторонников, наступление освободительных армий шло ужасно медленно. Мы считали, что им уже известно о нацистской политике уничтожения, и ожидали блицкриг в обратном направлении. К тому моменту стало ясно, что фашисты вместе со всеми их ценностями уже потерпели поражение и были отброшены хорошо оснащенной и решительной армией Советского Союза, которая действовала при поддержке местного населения. Остальные союзники были уже на подходе, и мы с нетерпением ждали, когда же они сделают следующее усилие.
Взрослых заботили невосполнимые утраты – семьи, дома и еще многое другое. Они тосковали по довоенной жизни, в которой были и радости женского общества, и вкусная еда. Мы, подростки, напротив, редко вспоминали прошлое. По-настоящему нас волновало лишь настоящее.
Мы очень хотели понять других узников, привезенных со всех уголков Европы, и научиться у них чему-нибудь. Предполагалось, что они будут с нами откровенны, потому что мы не разбирались в политике и не стали бы на них доносить. И в отличие от взрослых, уже успевших поддаться влиянию предрассудков, мы бы не стали на них обижаться[76].
Мне нравилось наблюдать за отношениями и обычаями чужестранцев. Не было такой безобидной привычки, пусть даже и странной, которая вызвала бы у меня отторжение. Только преднамеренное зло заслуживало осуждения.
Трижды в неделю я аккуратно намазывал на хлеб часть 45-граммовой палочки маргарина. А вот деревенские ребята из России съедали ее зараз, как сосиску.
Я считал, что ударить человека можно только, если ты на него зол, а вот для ребят из Греции это была своеобразная игра. Они называли ее Klepsiklepsi, это же слово означало у них «воровство». Чем сильнее была пощечина, которую получал водящий (глаза у него были завязаны), тем веселее потом было наблюдать, как он пытается вычислить вас в толпе улыбающихся игроков, которые изо всех сил стараются выглядеть виноватыми. Если он угадывал, то наступала ваша очередь завязывать глаза, а потом угадывать, кто же вас ударил.
Был еще еврейский мальчик из Бельгии, с виду совсем ребенок. До того, как он очутился в Освенциме по соседству со мной, он ни разу не заправлял свою постель, ни разу не стирал одежду и ни разу не пришивал пуговицы. Ему не приходилось заботиться о себе: он не умел чинить носки, резать хлеб и никогда без спроса не выходил на улицу.
– Когда я жил дома, у меня на голове росла копна волос, и каждое утро мама их расчесывала.
После отбоя он часто плакал, завернувшись в пару жестких и кишащих блохами одеял.
– Если и правда хочешь мне помочь, то, пожалуйста, застели утром мою койку, – умолял он после того, как я попытался его успокоить. – У меня никогда не получится, а я очень боюсь, что меня накажут за неопрятность.
Я помог ему. Возможно, правильнее было дать ему возможность сделать все самому, но я сомневался, что жестокость Освенцима даст ему фору, чтобы он успел стать самостоятельным.
Еще в нашем бараке жил юный, высокий, худой, рыжий, веснушчатый и курносый еврей из Греции по имени Маурис – ходячее воплощение оптимизма. Свободное время он тратил не на поиски еды или друзей, а на образование. Пока остальные обсуждали войну и лагерные новости, Маурис проводил вечера в компании своего друга, профессора, который в обмен на уроки древнегреческого занимался с ним русским, польским и чешским. Мы с ним познакомились, когда он пытался сбить нас с толку хитрой задачкой по математике, и неожиданно для самого себя обнаружил в моем лице равного противника.
Одно время моим напарником по строительному отряду был на удивление хорошо образованный украинец. Невзирая на языковой барьер, мы обсуждали волновавшие нас вопросы. Моя резкая критика в адрес его соотечественников стала для него настоящим вызовом.
– Они бездушные грабители, мерзавцы, которых все ненавидят и презирают, хулиганы, которые не гнушаются нападать на слабых музельманов.
– Все так делают, – возразил он, – а от деревенских парней не нужно ждать чуткости и понимания. Желудки у них побольше ваших, а голод учит быть безжалостным.
– Да, – перебил его я, – знаю, так пусть последуют нашему примеру и бросят все силы на воровство лагерных припасов, а не отбирают хлебный паек у ближних.
– Украинцы не говорят ни по-немецки, ни по-польски, так как же, по-твоему, им удастся сплести интригу? Силы и мышцы – вот и все их преимущество. И разве удивительно, что они ими пользуются? Твое сострадание к тем, кто бережет свой хлеб, чтобы обменять его на табак, попросту неуместно. Лучшего они и не заслуживают. Все, что они копят, – это излишки, и не нужно переживать, если они достаются тем, кому действительно нужны.