Мы зашли в блок, где проводили дезинфекцию, сдали одежду, обувь и все, что у нас было. Драгоценные обрывки бумаги, огрызки карандашей, гвозди, нитки, ложки, самодельные ножи – со всем пришлось расстаться. Потом нас заперли в комнате с кафельными стенами. Велели ждать.

Мы лежали, сидели и стояли несколько часов. Было жарко. Наши голые тела потели и воняли. Стоявшие рядом с окнами не давали нам их открыть из страха подхватить воспаление легких. Нас мучила жажда, мы кричали, чтобы нам дали воды, но никто не пришел. Двери были заперты.

Узникам лагеря запретили входить в дезинфекционный блок. Его работники были заняты теми, кто прибыл раньше нас. После 10 часов пытки нас все же выпустили. Многие потеряли сознание и подняться уже не могли, скорее всего, некоторые из них уже были мертвы. Вероятно, задержка произошла из-за авианалета, вызвавшего перебои с подачей воды.

Щетина и волосы, которые у многих отросли на несколько сантиметров, снова были сбриты утомленными и раздражительными французами при помощи инструментов, которым уже давно требовалась чистка, смазка и заточка. После бритья налысо каждого из нас с головой окунули в резервуар с едким раствором для дезинфекции. Он так глубоко пропитал нашу разгоряченную кожу, что даже последовавший за этой процедурой горячий душ не смог его полностью смыть. В следующей комнате стоял стол, а за ним сидел доктор из СС. Он проводил так называемый «медицинский осмотр», который заключался в том, что мы стояли на расстоянии трех с лишним метров от него и медленно поворачивались вокруг своей оси. После осмотра измерили наш рост, все данные занесли в картотеку. Мне выдали рубашку, куртку, штаны, носки и обувь. Нижнего белья у них не было.

Одевшись, я прошел в комнату регистрации. Клерк в униформе узника протянул мне анкету и сказал:

– Заполни сам.

Вопросы казались совсем не своевременными. С момента регистрации первых узников прошло уже восемь лет. Если не считать тех заключенных, которые присвоили себе номера погибших, до меня тут побывало 127 тысяч человек. Многие подростки, опасаясь, что их сочтут слишком юными для работы, прибавляли себе несколько лет, но помимо того, что воспитание не позволяло мне врать, я не верил в то, что можно обмануть Судьбу. Мне было 15, по профессии я был каменщиком.

Клерк-немец, сидевший по политической статье, просмотрел мою анкету.

– Так твой отец сражается бок о бок с союзниками?

– Да, надеюсь, – с гордостью ответил я.

– Не думай, что здесь всем на тебя наплевать, – сказал он тоном работника отеля, который приветствует новых постояльцев. – Это Бухенвальд, и здесь мы все подставляем друг другу плечо. Мы, политические узники, сделали все, чтобы улучшить условия содержания. Lagerschutz – одно из наших достижений. Вместо эсэсовцев у нас теперь своя лагерная полиция, люди, которым можно доверять. Это стоило нам нечеловеческих усилий, и нам очень нужна помощь новоприбывших. Надеюсь, что вам удастся найти себе здесь место.

Я сказал ему, что я еврей и вряд ли получу какие-нибудь привилегии. Но он не проявил к моему признанию никакого интереса.

– Мы здесь все равны, – ответил он. – Ты думаешь, что те вшивые привилегии, которыми нас наделили немцы, делают нас счастливыми? Это сущее унижение. Не думай о том, как на тебя смотрят эсэсовцы. Наша добрая воля и желание помогать друг другу, чтобы всем выжить, сильнее, чем у нацистов.

Тем же вечером лагерная полиция привела нас в сарай. Там нам выдали по миске супа. Мы два дня ничего не ели, но впечатления от последних событий настолько захватили меня, что я на некоторые время забыл о голоде.

Потом нас отвели в барак, где мы сели на пол в несколько рядов, обхватив ногами впереди сидящего, как если бы катались на санках. Это было сделано для сохранения тепла. Иного выхода не было: в окнах сарая не было стекол, и в них задувал ледяной ветер.

У двери стоял человек из Lagerschutz, следивший за нами. В других лагерях ему бы приказали запугать нас, но здесь, похоже, ему было сказано заставить нарушителей порядка сотрудничать. Я подумал, что, наверное, местное начальство более лояльное и милосердное. Первое впечатление, пусть и несколько противоречивое, все же было больше положительным. Уставший и совершенно разбитый, я уснул.

Утром нас отвели в так называемое «кино» – большой зал со скамейками, в котором, судя по стенам, раньше проводили показательные гимнастические выступления и демонстрировали фильмы. Там мы и провели карантин: собранные вместе, мы лежали прямо на полу, отгороженные от других узников колючей проволокой и лагерной охраной.

Меня отправили в «малый лагерь», который появился в Бухенвальде совсем недавно, специально для переселенцев с востока. Он раскинулся на расчищенном склоне холма, чуть ниже главного лагеря Биркенау.

Все бараки «малого лагеря» были деревянными, этим они напоминали Биркенау, и были разделены на семь комплексов колючей проволокой. В трех бараках размещались больные, еще в трех – инвалиды, а в оставшихся десяти – те, кто ждали своей очереди.

Теперь моим домом стал блок № 62. Сначала я спал на холодном, влажном полу. Потом мне выделили койку. Еще в Биркенау я узнал, что эти штуковины, в которых помещались мешки с соломой, одеяла, клопы, блохи, вши, мыши и пять узников назывались «ящиками». В «малом лагере» в нашем распоряжении не оказалось даже мешков с соломой, а лишь простые доски, на которых мы спали вдесятером.