Большинство моих новых соседей были евреями и были переведены из трудовых лагерей. В моей штубе большинство ребят были из Польши, в другой – из Венгрии. Мои соседи по койке, которые с 1939 года жили в закрытых гетто, мало знали о том, что происходит в мире. Их участь была страшнее моей, ибо они были свидетелями ужасных трагедий. Они были еще так юны и так мало знали о жизни, что не могли по-настоящему осознать все, что произошло. Они закрывались в своих раковинах, выставляли психологические барьеры, отгораживая себя от остального мира. Молодежь из гетто не могла, да и не хотела думать о «неизвестности». Они с подозрением относились к иностранцам, а некоторые и вовсе считали меня немецким шпионом.
Там жили два немецких еврея. Ребята дружелюбные и образованные, из них бы получились отличные друзья. Но я их сторонился. Они так гордились тем, что были «немцами» и «людьми запада», что аж противно. Они вообще никому не нравились. Всеобщее презрение и насмешки – вот и все, чего они добились своим упрямым высокомерием.
Иногда из-за разницы в менталитете между нами вспыхивали ссоры, но серьезных последствий они не имели. Мы были подростками, которые все еще пытаются понять себя и окружающих. В худшем случае мы просто сочувствовали тем, кто еще не повзрослел.
Днем мы сидели на больших камнях, пнях и пытались поймать как можно больше живительного солнечного тепла. Суровая и полная опасностей зима концентрационного лагеря уступила место весне надежды. Дни становились теплее. И вскоре все изменилось.
Однажды мы всем блоком получили посылку от Красного Креста – подарки из-за рубежа, адресованные французским и голландским заключенным, которые к тому моменту уже были мертвы. Завязались горячие обсуждения.
Мы громко спорили о том, что может быть внутри, и размышляли, как лучше будет разделить эти сокровища, втайне надеясь, что французские надписи на банках означают «мясные деликатесы». Сглатывая слюнки, мы отполировали ложки мокрым песком и похватали миски для еды, и с нетерпением ждали, когда же начнут раздавать еду.
Ребята, которым досталось зерно, искали щепки и сухие веточки, просили блокового одолжить им его заветный котелок для приготовления пищи.
Меня же осчастливили банкой сардин без открывашки. Эту банку нужно было разделить на пятерых.
У нашего блокового было хобби – хор. Он долго его обдумывал, потом наконец собрал и добился успехов.
Если кто-то хотел стать его любимчиком и быть в числе тех, кому отдадут предпочтение, когда друзья блокового передадут нам дополнительный котел с супом, то нужно было петь.
Хор собирался уже после отбоя, поэтому их репертуар был для нас тайной. Но как-то раз мне удалось подслушать репетицию. Это случилось около полуночи, когда я наощупь шел к уборной. Соседняя ванная комната была заперта, в ней горел свет и звучала запоминающаяся мелодия – завораживающий аккорд повторялся снова и снова, как будто на заезженной граммофонной пластинке. Они очень старались. Я прошмыгнул к двери, чтобы расслышать еще и слова, но кто-то заметил мою тень.
– Иди спать, ты все испортишь, – закричали они.
На этом концерт для меня закончился. Но вернувшись в барак, я еще долго не мог уснуть – такое сильное впечатление произвела на меня эта песня.
Я чувствовал себя таким счастливым. Впервые за много лет меня окружали друзья, настоящие друзья. Звуки, которые я слышал, были не просто частью концерта, который я так и не дослушал до конца. Нет. То была прелюдия чего-то нового – проблеск величественной симфонии юности.
И вот настал долгожданный миг. В честь дебютного выступления хора устраивался настоящий развлекательный вечер. Даже эсэсовцев пригласили, чтобы придать этому событию официальный статус.
Мы беспокойно ерзали на самодельных скамейках, которые соорудили из спальных досок, и ждали гостей. В помещение площадью примерно восемь на десять метров набилось несколько сотен зрителей. Они вытягивали шею, чтобы разглядеть дверь и сцену, установленную на суповых котлах. Выглядело многообещающе.
Пожаловали важные гости из главного лагеря – друзья нашего старшего по блоку, шесть эсэсовцев и несколько офицеров. Они сели на первый ряд, который оставили специально для них. Концерт начался. Программа включала в себя песни, забавные сценки, акробатические трюки и сольные танцы. Были представлены все национальности.
Первыми на сцену вышли польские подростки с песней о том, какой будет жизнь в заново отстроенной Варшаве. Аплодисменты были бурными. Мы хлопали в такт мелодии. Раздавались выкрики и свист. Мы знали, что скорее всего это прощальный праздник. Никто не мог запретить нам высказаться. Эсэсовцы с трудом понимали то, о чем мы пели. Но, как ни странно, они нас даже подбадривали.
Затем на сцену вышли русские ребята. И запели. Их было всего несколько человек, но их сильные голоса звучали так, как будто перед нами выступал целый хор. Русские воспевали Сталина, Красную армию и Советский Союз. Если кто-то из присутствующих офицеров СС и верил в то, что Гитлер перевоспитал этих крепких и решительных молодых людей, то их, должно быть, ожидал большой сюрприз. Я знал этих ребят еще с тех пор, как двумя годами ранее их привезли в Освенцим. Тогда они не совсем были уверены в победе своего отечества, некоторых одолевало отчаяние. Но теперь они искренне славили свою страну. Их уверенность была тверже, чем когда-либо, а пыл и верность – неукротимыми.
Последний, но самый многочисленный ансамбль состоял из польских евреев. Они начали с песен про гетто, матерей, раввинов и изучение Библии – это был трогательный портрет говоривших на идише. Затем прозвучали печальные песни о тех, кого вели на смерть, истории о гибели надежды, об отчаянии. На наших глазах разворачивалась картина мрачной жалости к себе, которую мог создать только еврей. Но внезапно тон их песен изменился, и всех нас захлестнула уверенная решимость.