Они начали петь песни о будущем, песни, которыми они гордились и которые сочинили сами. Их я подслушал той ночью, и теперь эти духоподъемные мелодии вырвались наружу. Неразборчивые слова, которые они проговаривали в той холодной уборной, оказались стихами, сочиненными одним из узников. Теперь они звучали четко и полновесно. «И как же им придется страдать за то, что смеялись над нами» – говорилось в одной из песен. В других речь шла о тех временах, когда все люди будут свободны и равны. «И наши дети, которым предстоит жить в лучшем мире, не поверят тому, что их отцы будут рассказывать о прошлом».
Наши гости из СС явно недоумевали. Все произошедшее было для них полной неожиданностью. Они и представить не могли, что станут объектами для шуток. Ведь они сами пришли на концерт посмеяться.
Я внимательно наблюдал за реакцией эсэсовцев. Их военная форма, украшенная черепом и скрещенными костями, уже не вселяла такой ужас, уже не выглядела такой изысканной. Некоторые нервно чесали головы. Один офицер даже принялся протирать стекла очков. Вероятно, они немного понимали идиш. Да и артисты не оправдали ожидания нацистов. Ни тебе «тупых польских крестьян», ни «русских варваров», ни «робких, замкнутых евреев, читающих Тору». Только живая и дерзкая молодежь, которая видела для себя будущее и страстно желала его строить.
Концерт закончился. Узники и эсэсовцы поднялись и ушли. Казалось, что все это было сном. Возможно, нам и правда все это приснилось.
Апрель принес с собой гром артиллерии союзников. Наш комплекс бараков располагался на самой окраине лагеря и стал местом сбора для всех, кто проводил дни, с нетерпением вглядываясь в бескрайнюю равнину, что простиралась перед нами, и высматривая любые признаки того, что освободители уже близко.
Среди них выделялись обитатели главного лагеря, вооруженные украденными биноклями. Бояться им было нечего, потому что к тому времени эсэсовцы крайне редко заходили в лагерь без нашего ведома. Конец, плохой или хороший, был уже близко. Оставалось несколько дней. Кто-то крикнул, что вдалеке на полях показались танки.
– Ничего не вижу, – ответил один из наших гостей, что-то настраивая в бинокле.
– Так дай нам посмотреть! – закричали мы.
Каждый из нас по очереди удостоился чести взглянуть на безмолвный, далекий и таящий в себе чудо ландшафт, но все наши усилия были напрасны. Когда бинокль передали мне, я тщательно осмотрел всю долину, отрезок серой проселочной дороги, поля, изгороди. Единственное, что хоть отдаленно напоминало танки или что-то связанное с освобождением, были стога сена.
Позже прошел слух, что лагерь эвакуируют, и руководству СС пришлось издать декларацию. «Заключенные Бухенвальда останутся в лагере… в ваших интересах будет соблюдать дисциплину и подчиняться приказам… С приходом американской армии вы будете переданы им мирно и организованно».
Звучало убедительно, и мы были счастливы.
Как-то ночью, возвращаясь из уборной (малоприятная прогулка на 200 метров по бугристому и черному как смоль склону холма), я услышал в комнате блокового странные голоса.
Было уже глубоко за полночь, но казалось, что у него собрались гости. Они говорили о Польше и своих родных городах. Один из них, как выяснилось, владел английским. Мне стало любопытно. Я прислонил ухо к стене и стал прислушиваться. Его голос звучал очень тихо. Он потрескивал, то и дело срывался на странный присвист. Я не мог поверить своим ушам. Потайной радиоприемник.
И весь этот интерес к далеким польским деревням стал мне абсолютно понятен. Старшие заключенные лагеря собрались, чтобы послушать новости. Пока они разговаривали, чтобы заглушить шум радиопомех, кто-то настраивал приемник, чтобы узнать подробности успехов союзников. Эти люди собирались в нашем блоке, потому что он стоял далеко от казарм СС и потому что в нем жили узники, которые, как им казалось, в силу возраста не могли на них донести.
Я напряг слух, чтобы разобрать названия городов, и был страшно горд тем, что стал одним из немногих слушателей.
Но вскоре ко мне присоединились и другие ночные посетители уборной. Они попросили меня перевести, что я услышал, и начали громко и восторженно обсуждать новости. Тут блоковый распахнул дверь и приказал всем идти спать.
С того момента я начал слушать радио каждую ночь. Прильнув к стене, за которой раздавались голоса союзников, я пытался разобрать, о чем они говорят. На другой день просвещенные товарищи палочкой начертили на земле карту и рассказали нам последние новости. Наконец-то слова клерка, сказанные мне в первый день, оправдались: «Не думай, что всем на тебя наплевать, наши товарищи держат руку на пульсе, даже если тебе кажется, что это не так».
Вскоре нашему ожиданию неожиданно пришел конец. По громкоговорителю главного лагеря снова и снова звучало одно и то же объявление: «Всем евреям собраться у главных ворот».
Страх и отчаяние мгновенно захлестнули нас. Все знали о том, что произошло в некоторых лагерях на востоке незадолго до освобождения. Мы отправили своего разведчика, чтобы разузнать, в чем дело. Но когда он добрался до площади, на которой обычно устраивались переклички, он с удивлением увидел, что она абсолютно пуста. Приказ был нарушен.
Вечером того же дня эсэсовцы ввели комендантский час и устроили облавы. Поисковые группы видели в главном и малом лагерях. Они дошли до наших уборных, но ближе не подступились. Смеркалось. Они решили, что для одного дня сделали достаточно. «Das Hauptlager ist judenrein!»[86] – вопили громкоговорители.