Лучшими друзьями узников являлись песни, ведь одним из немногих способов поднять настроение всегда была музыка.
По утрам в воскресенье, когда оркестр давал концерты для личного состава СС, многие из наших толпились на дороге между блоками № 1 и № 12, чтобы хоть одним глазком посмотреть, что там происходит.
Музыканты, одетые в полосатые костюмы, с начищенными до блеска медными инструментами, сидели на лужайке в окружении аккуратно подстриженной живой изгороди. Вокруг сада гуляли почетные гости: офицеры, их девушки, жены и дети. За колючей проволокой под напряжением стояла, переминаясь с одной затекшей от усталости ноги на другую, не приглашенная и не заслуживающая внимания публика совсем иного рода. Песни помогали забыть о тяжелом положении, в котором мы оказались, и пока в уши вливалась магия, люди по обе стороны забора из проволоки растворялись в звуках музыки.
Летними воскресными вечерами раз в две недели оркестранты устраивались на деревянной сцене, построенной рядом с лагерной кухней, и давали настоящий концерт. Дирижировал ими поляк, который прежде работал на Варшавском радио. Казалось, будто произведения специально подбирались с целью вселить в нас надежду. В том аду, в котором все мы оказались, они обретали особый смысл. Порой вечерние облака плыли на запад, словно торопились нас покинуть, и уносили с собой обрывки музыки и наших размышлений. Облака были свободными. Музыка – вечной. Мысли – безграничными. Но мы и миллионы нам подобных прозябали в цепях – цепях, что были незримы и разорвать которые мы были не в силах, цепях, о которых мы не ведали, цепях, что выковала умирающая цивилизация, пожелавшая опутать ими свою юность.
Одним тоскливым утром, когда первые лучи солнца пронзили тьму, росистый туман с реки Сола еще стелился над Освенцимом. Прозвенел лагерный колокол, и ежедневная борьба за то, чтобы освободиться от блаженного сна и вступить в реальность нашего мира, началась. Я потер глаза, осознал, где нахожусь, и тут вспомнил, что наступил мой четырнадцатый день рождения. Единственным напоминанием служило письмо от мамы, в котором она призывала меня не отчаиваться. Оно было надежно спрятано у меня в нагрудном кармане.
Обычно день рождения ребенка – это большое событие, но с каждым годом подарков становится все меньше и меньше. В тот день мне ничего не подарили. Можно сказать, что я стал мужчиной.
Вечером я отправился к посыльному за праздничным письмом от мамы, к тому верному поляку-доброжелателю, который принес мне первое сообщение. Это был высокий мужчина чуть за тридцать. Он ждал меня в бараке с номером 14. Для меня оставили миску супа и кусок хлеба – это был настоящий подарок на день рождения. Поляк решил меня развеселить и рассказал о маме: она работала механиком на заводе металлоконструкций «Union» и жила во втором бараке женского лагеря Биркенау. Еще я узнал, что мама выполняла важную задачу: она помогала остальным работникам и польскому подполью, переводя для них с немецкого. Затем мой новый друг предложил прогуляться.
– Теперь, когда я узнал тебя получше и ты стал на год старше, тебе не помешает побольше узнать обо мне и тех идеях, которые я исповедую, – почти шепотом произнес он, обернувшись, чтобы проверить, не следит ли кто за нами.
Постепенно он рассказал мне о своей жизни и убеждениях, бороться за которые теперь было куда важнее, чем прежде.
– Евреям и до войны приходилось в Польше не сладко, – признался он. – Особой симпатии я к ним не питаю, но, как социалист, верю, что все люди равны. Тем более сейчас, когда нас объединяет общее желание. Вы, подростки, страдаете молча, но мы – нет. Мы налаживаем связи с друзьями из других лагерей и теми, кому удалось остаться на свободе. Все свое личное время тратим на благо новой Польши, родины, которую надеемся вернуть. Нас много, тех, кто пытается исправить ошибки прошлого. Я рад, что это и вам на пользу. Обещаю рассказывать тебе о том, как идут дела у твоей мамы, но с едой помочь не смогу, это было бы нечестно по отношению к моим юным соотечественникам, которые зависят от меня.
Мне понравилась его прямота.
Поляки, с которыми я водил знакомство в Бойтене, были необразованными и даже агрессивными деревенскими мальчишками. И вдруг я понял, что и среди поляков есть разные люди. Некоторые из них даже были способны протянуть руку помощи иностранцам, которых они ненавидели.
Соседи поляков – украинцы – до того, как попасть в лагерь, были угнаны на принудительные работы в Германию. Возможно, оттого эти готовые на все ради выгоды люди приобрели в лагере дурную славу.
Не подружившись ни с русскими, ни с поляками, они с головой окунулись в битву за выживание и могли наброситься на других узников ради куска хлеба. Добычу они обычно делили между собой и всегда проглатывали зараз.
Любой узник мог оказаться вором, но любой украинец мог оказаться грабителем. Открытые нападения на заключенных, которые не могли за себя постоять, участились, и нам пришлось организовать отряды защиты.
Истощенные и загнанные узники, которые выменивали свой хлеб на табак, чаще других становились для них наживкой, таких называли
Вычислить воров было сложнее. Под покровом ночи они запускали умелые ручонки в соломенные матрасы в поисках хлеба, который ценился на вес золота. Порой опасность краж была до того велика, что именно там заключенным приходилось организовывать отряды ночных дозоров. Свет в бараке то и дело зажигали, чтобы застать неуловимых нарушителей прежде, чем они доберутся до своих коек, и мы конечно же просыпались. Наказание могло оказаться смертельным. На воров набрасывались с такой жестокостью, которой можно было научиться только в концлагере. Пойманные считали, что им очень повезло, если после свершения приговора они могли подняться на ноги.
Настоящим подвигом, хоть риск для жизни и был невелик, считалось украсть что-нибудь на кухне. Это тоже была своего рода «организация», способ перехитрить СС, ведь все понимали, что суп был жидким отнюдь не потому, что кто-то стянул у повара несчастную репу.
Несколько подростков совершали «набеги на суп». В глазах окружающих это даже не было откровенным воровством, так, своего рода спорт. Особенно проворные ребята ждали, когда двое заключенных, согнувшись пополам от тяжести чана с еще горячим супом, проследуют мимо них к себе в барак. Стоило им пройти немного вперед, как орава окружала их и черпала мисками суп. Как правило, налетчикам стоило большого труда не расплескать свою жидкую добычу, пока их гоняли по всему лагерю. Если все заканчивалось хорошо, то им удавалось спрятаться в какой-нибудь безлюдной уборной и там проглотить свой трофей.
Всякий раз, когда проблемы, усугубленные приказами свыше или вызванные самими заключенными, грозили выйти из-под контроля, в бараке объявлялся комендантский час. Это означало ранний отход ко сну и серьезную лекцию от блокового. Обычно он заверял, что спасти нас может только жесткий самоконтроль.