В тот вечер я запомнил только три вещи: там были простыни; предположительно, я подхватил грипп; а термометр показывал 40°. Через несколько дней, когда я пришел в сознание, наступил уже новый 1944 год.

После того как температура спала, меня отпустили. По дороге на выход я краем глаза заглянул в хирургическое отделение. Вот уж не думал, что нарывы и фурункулы, эти извечные лагерные болезни, так «просто» лечатся. Пораженную конечность привязывали к поручням и, как правило, без анестезии, вырезали очаг заражения. Сама операция и крики пациентов соперничали друг с другом по степени дикости.

Вернувшись в лагерь, я направился прямиком в школу каменщиков[50]. Но за время моего отсутствия там многое изменилось. Большинство из моих соседей и друзей исчезли, уступив место новым людям. Я вновь чувствовал себя новичком, узником, лишенным сочувствия окружающих просто потому, что они еще не поняли, заслуживает ли он его.

Некоторые наставники отметили, что я выглядел очень бледным, и посоветовали найти себе взрослых друзей, которые помогут мне поправиться и не превратиться в музельмана: того, чье тело отказался питать дух. Теперь, когда мне нужно было восстановить силы, лишняя порция еды превратилась в насущную необходимость, и заручившись поддержкой Бойкого Герта, я отправился на поиски. Каждый вечер мы обходили лагерь в поисках помощи, но, оказавшись в роли разочарованных попрошаек, мы быстро поняли, что бесплатно можно получить только сомнительный совет.

Бойкий Герт знал одного еврея из Берлина, механика, который по работе часто общался с гражданскими. Решив, что он богач, мы попытались с ним подружиться и могли часами ждать его перед блоком 22а, в котором он жил. Иногда он выражал нам признательность, одаривая тем, чего было не жалко: миской супа по пол-литра каждому.

Советчики из школы каменщиков говорили: «Вам нужно найти земляка, немецкого еврея».

Мы обошли больше двадцати человек, но единственный, кто согласился нам помочь, и сам был беден как церковная мышь.

В поисках другого покровителя я отправился к немцу-уголовнику, с которым меня познакомил Кединг. Когда я наконец-то нашел его, он обрадовался, увидев меня.

– Попрошайничать глупо, – поучал он меня. – Тебе просто нужно работать локтями и не давать себя в обиду. Чем умнее соперник, тем сильнее его нужно пнуть.

Он сказал, что не занимается подпольными делами, и сам живет на пайках и редких посылках из дома, а потому помочь мне не может. Но мой внешний вид его очень удивил.

– Пока ты в таких лохмотьях, с тобой никто и разговаривать не станет. Ты похож на музельмана. Вот, возьми, – сказал он и протянул мне две теплые рубашки, которые ему прислала семья, – в них ты будешь выглядеть солиднее.

Я поблагодарил его, но не забыл спросить, что мне делать во время очередной инспекции, когда их конфискуют.

– Просто скажи блоковому, кто их тебе дал. Он должен был обо мне слышать.

Несколько недель спустя, когда то, чего я так боялся, вот-вот должно было произойти, я решил распрощаться с рубашками и не привлекать внимание старшего по блоку. Я рассудил, что знакомство с уголовниками, которых все политические заключенные недолюбливали, может быть слишком опасным.

И вновь я доказал свою преданность тем, кто предупреждал не высовываться. Я так и не смог найти в себе силы навестить друга, который щедро отдал мне одежду и советовал быть понаглее.

В поисках еды я частенько слонялся у блока 1 а, пытаясь получить порцию супа, которую некогда обещал мне лагерный парикмахер. Там я познакомился с евреем из Бельгии, хрупким портным тридцати лет отроду.

– Пойдем к нам в барак – расскажешь о себе, – предложил он.

Я с радостью пошел за ним, и обрадовался еще больше, когда увидел, что он с друзьями, тоже бельгийцами, занимает верхние койки – верный признак «состоятельности». Не ускользнул от моего внимания и шкаф – редкая привилегия.

– На подростков вроде тебя лагерный парикмахер может оказать дурное влияние, – сказали они так, будто я и сам этого не знал. – Хорошо, что ты к нему больше не вернулся. Приходи к нам, у нас налажена связь с гражданскими и есть доступ к одежде, а одежда – это то, что нужно для обмена. Ты нам нравишься, и мы хотели бы с тобой дружить.

После такого теплого приема я приходил к ним почти каждый день, и меня часто приглашали разделить с ними ужин, роскошь, доступную далеко не всем узникам. Они учили меня французскому и песням об Иностранном легионе. Их пели с пылким энтузиазмом, а хорошо запоминающиеся мелодии о солдатах в пустынях, тоскующих о далекой любви, завораживали меня.