– А если кто-то здесь верит в духовное счастье, – язвительно и громогласно обращался он в сторону Малой Варшавы, Малых Салоник, католического и еврейского углов барака, – если кто считает мой совет вздором, который я повторяю из раза в раз только для того, чтобы насладиться звуком собственного голоса, то я не завидую вашему убежищу. Если это именно то, чего вы ждете от жизни, то ждать осталось недолго. «Отряд вознесения» собирается каждые две недели. Остается надеяться, что над трубами Биркенау вы воспарите чистенькими, а то ангелы побрезгуют заключить вас в объятья. Что до остальных – делайте то, что вам говорят. Жуки вы майские, если я поймаю хоть одного лунатика, то вам будет не до смеха. Буду бить нещадно. Повторяю: никому не дозволено слоняться у туалетов после отбоя. Поняли! Никому!
Потом свет выключался. Мы знали, что это отнюдь не пустые угрозы, но каким бы активным ни был блоковый, спать-то ему все равно было нужно. Поэтому через 30 минут после того, как он гасил свет у себя в каморке и засыпал, мы предавались радостям ночной жизни. Несмотря ни на какие предостережения, каждую ночь примерно десять человек покидали койки. Мы сбегали по лестницам, пулей летели к писсуару, а затем заполняли животы тем единственным, чего в Освенциме было вдоволь: водой.
Глава 9
Истощение
Зиме 1943 года предшествовала мрачная пора. Мы были близки к истощению, и ничто не предвещало улучшение нашего положения. Пророки ошиблись. Немецкая армия еще не растеряла своей силы. Нацисты, как и прежде, торжествовали. А нам оставалось только страдать. В борьбе за выживание наши шансы таяли на глазах. У эсэсовцев на руках были все четыре козыря, настоящие угрозы, в страхе перед которыми тянулись наши дни: кнут, пыточная, болезни и газовая камера.
Ежедневно в конце переклички тех, кому грозило наказание, выводили на площадь перед кухонным блоком. Там на эшафоте их по одному привязывали и секли кнутами. За незначительный проступок назначали 25 ударов, за прочие можно было получить по 50, 70 и даже 100. Некоторые в барак уже не возвращались.
Подозреваемые, из которых в ходе перекрестного допроса не удавалось вытянуть необходимую информацию, отправлялись в штрафной изолятор одиннадцатого блока, где среди прочих орудий пыток зияли мрачные и влажные одиночные камеры такого размера, что, очутившись внутри, узник оказывался зажат между стен и лишен возможности двигаться.
Глупо было бы ожидать, что столь суровый режим проявит снисхождение к молодому поколению. Если мальчика заставали спящим на рабочем месте, то он получал 25 ударов кнутом. Если узника, работавшего за лагерной оградой, обвиняли в контакте с гражданскими, то его ждала камера.
Волевой разум мог помочь телу пережить пытку. Однако в борьбе с малярией, тифом и газовыми камерами рассчитывать можно было только на благосклонность Судьбы.
Одним из любимых методов коррекции поведения был «спорт»: испытание, которому нас подвергали за «недостаточное усердие в работе». Первыми под горячую руку попадали капо: несколько десятков человек прогоняли по улицам лагеря, заставляя выполнять команды охранников.
– Лежать! Встать! Согни ноги в коленях и вытяни руки вперед! Подпрыгни! Марш! Повернись! Катайся по земле! А теперь, сукины дети, будем учиться, как заставить этих вонючих скунсов, которыми вы руководите, работать усерднее, поэтому начинаем все с начала. И прибавьте-ка темп.
Если на другой день производительность труда не увеличивалась, то «спортсменами» становились бригадиры, начальники рангом пониже. Если и это не приносило результатов, то мы все валялись в грязи под гротескные завывания нелепой лагерной песни.
После нам объявляли, что к перекличке все должны сиять чистотой. Поэтому остаток вечера мы судорожно пытались отстирать и высушить одежду до того, как начнется построение, до которого оставалось всего каких-то шесть часов.
И тут явилась новая напасть – польская зима, холодная и безразличная. Ветераны повторяли:
– В том году пришлось трудно. Немногие заключенные из Западной Европы смогли выжить, они к такому не привыкли.
Но в тот год казалось, что шансов у нас больше. Нам выдали полосатые лагерные телогрейки, шарфы и перчатки. Укутанным детям из школы каменщиков мороз принес развлечения. Любители кататься на коньках всех уровней подготовки теперь рассекали по замёрзшим улицам. Ребята постарше, вспомнив детство, устраивали битвы снежками.
Повсюду можно было увидеть энергично притопывающих и неистово размахивающих руками в импровизированных попытках сохранить тепло подростков.
Но постоянно размахивать руками и топать ногами, чтобы согреться, мы не могли. На это уходило время, которого у нас не было. Днем мы работали. А вечером во время переклички нам приходилось беспомощно стоять по стойке смирно, пока нас безжалостно грыз холод. Потом мы бежали в барак, под крышей которого коротали почти все зимние вечера в терпеливом ожидании, когда освободится место у единственной железной печки, и можно будет поджарить ломтик хлеба, или со знанием дела пытались курить сигару, скрученную из соломы с наших коек, щепок от строительных лесов, на которых работали, и бумаги, оторванной от мешков с цементом. А тем временем на пустынном зимнем дворе наши темные следы, по 10 пар в каждом ряду, медленно исчезали под свежим снегом.
Иногда посещение душа, положенное нам раз в две недели, сопровождалось дезинфекцией, тщетной попыткой вытравить живучих блох. Из нагретой душевой нас, абсолютно голых, выгоняли на двадцатиградусный мороз, и по обледеневшему лагерю мы бежали обратно к бараку. Совершив этот подвиг несколько раз без серьезных последствий для здоровья, я с удивлением понял, что мы с блохами закалились.
Зимой 1943 года мое обучение в школе каменщиков подошло к концу, и я вступил в рабочий отряд, насчитывающий около четырехсот человек. Под предводительством капо, опытного строителя, мы собирались во дворе задолго до рассвета и строем проходили мимо лагерной сцены. Сквозь тьму до нас доносились звуки энергичных маршей союзников: «Звезды и полосы навсегда»[48] и «Марш полковника Боги»[49]. Либо нацисты объявили Сузу, любимого композитора наших оркестрантов, немцем, либо их попросту обвели вокруг пальца.