На подростков, которые не смогли удержаться и повелись на поводу у желаний изголодавшихся по сексу знакомых, всегда смотрели с презрением, поэтому они старались помалкивать. Но винить Курта за то, что он сделал, было бы несправедливо, ведь он был невинен и не осознавал, что с ним произошло. Его беспомощное «я» гримасничало, повторяло детские стишки и вызывало лишь жалость.

Как-то раз ко мне подошел дружелюбный поляк – первый гость со времен карантина.

– Я знаю, что твой блоковый не очень-то жалует посторонних, но мне нужно было увидеться с тобой лично, – сказал он на ломаном немецком.

Его уверенность в себе поразила меня еще до того, как я узнал, зачем он пришел. Мы отошли в тихий угол, и там он достал сложенный в несколько раз листок бумаги.

– Возьми. За ответом я приду завтра в это же время. Мне пора. Удачи и до скорого!

Сложенный в несколько раз перепачканный лист содержал послание. Я взглянул на последние слова. Ошибки быть не могло. Подпись гласила: «Твоя мама».

От волнения у меня вспыхнуло лицо. Я всегда верил, что мама где-то рядом. Она жива! Весть о моем везении распространилась быстро, и вскоре узники, называвшие себя моими лучшими друзьями, окружили меня в ожидании услышать подробности. Но больше всего им хотелось увидеть написанным слово «мама».

Из всего, что мне довелось пережить в той адской бездне, это больше всего было похоже на чудо. Но для радости была еще одна причина. Кто-то разыскал мою мать, а для каждого мама – самый дорогой в мире человек, и этот благородный незнакомец рисковал своей жизнью, чтобы тайком передать мне сообщение из женского лагеря Биркенау. Мы знали, что это лагерь массового уничтожения. От одного упоминания о нем мурашки по спине бежали, а если кого-то ловили с запиской, то его ждала верная смерть.

В послании было сказано, что через неделю группа женщин, в одной из которых будет мама, пройдет мимо нашего лагеря. Едва ли не все узники, которые не уходили на работы, горели желанием отправиться со мной и помахать маме. Помимо этого их привлекала сама мысль увидеть «женщин». Но их ждало разочарование, потому что блоковый, опасаясь неприятностей со стороны эсэсовцев, решил, что пойдем только мы двое.

То была неделя почти невыносимого ожидания и вопросов. Я все гадал, как теперь выглядит мама. Узнаю ли я ее? А она меня узнает? Неужели мечта исполнится и мы действительно встретимся? Мысль искать маму по лагерной татуировке с номером 47542 показалась мне весьма удачной.

Мы с блоковым взяли корзины, якобы для того, чтобы принести паек, и зашагали по главной дороге. Было безлюдно, словно в утренние часы. Мы увидели колонну женщин в платьях в полоску и блеклых косынках, идущих в сопровождении вооруженной надзирательницы из СС.

Мы ожидали увидеть обворожительных женщин, а вместо этого смотрели на таких же несчастных узников, какими были и сами. Истощенные фронтовики, а не женщины. У каждой на лице читалось страдание. В потрясении от увиденного я с трудом узнал маму.

Маме не было еще и сорока, но она выглядела такой же изможденной, как и остальные. Не сбавляя шаг, мы соприкоснулись руками. Мне тайком удалось поцеловать ее. Я вновь держал маму за руку – немыслимое чудо. Никогда не забуду те мгновения. Мама успела выразить надежду, что меня не отправили на слишком тяжелые работы. Она вытащила из-под лохмотьев, заменявших ей одежду, припасенный кусок хлеба. Взять его я отказался, и тут вмешалась охранница и отогнала меня. Наше общение не продлилось и 15 секунд.

Я видел маму, говорил с ней и даже смог подержать ее за руку – все это произвело ошеломительный эффект. Теперь у меня было целых три причины, чтобы бороться за жизнь несмотря ни на какие опасности: мама в соседнем лагере волнуется за меня и ждет писем; за океаном отец вместе с союзниками сражается за наше освобождение; за колючей проволокой есть мир, а в нем – будущее, ради которого стоит из мальчиков превратиться в мужчин.

Я понял, что женщинам приходится ничуть не легче. Работницы фабрик, складов и ферм, поденщицы и швеи трудились по 11 часов в день. К работе в канцеляриях допускались только молодые и привлекательные девушки. После той короткой встречи с мамой я отправился в первый блок к лагерному парикмахеру, чтобы обо всем ему рассказать. Может, он исполнит смутное обещание помочь, данное нам в первый вечер. Удивившись тому, что он, оказывается, занимает столь высокое положение и живет в отдельной комнате, я постучал в дверь.

– Молодец, что заглянул, – поприветствовал он меня. – Для начала ты просто обязан что-нибудь съесть, обычно люди за этим ко мне и приходят.

Я выглянул из крохотного окошка, выходившего прямо в душевую, где трио цыган под гитару пели для высокопоставленных лагерных начальников протяжные цыганские песни. А парикмахер тем временем достал еду, подобной которой не нашлось бы и в столице роскоши – Берлине.

Вылизав тарелку до блеска, я рассказал ему новости про маму. История его совершенно не удивила, и он сказал, что может проявлять благосклонность ко мне и остальным подросткам только в четырех стенах, которые надежно скрывают его от глаз неприятелей. Пытаясь подбодрить меня, он сказал:

– Но для вас, молодых, у меня всегда припасено что-нибудь вкусненькое. Заглядывай по вечерам, с тобой приятно посидеть, поболтать. Знаешь, я ведь уголовник-рецидивист, и уж как «организовывать», знаю. Я живу так уже больше десяти лет. При Гитлере – не при Гитлере, мне отсюда уже не выйти – а вы могли бы, но не выживите. Думаешь, эти заборы, газовые камеры и крематории Биркенау построили, чтобы мы выжили? Они сулят уничтожение. И вот этот мир пытается показать нам, уголовникам, и вам, молодым, что значит быть цивилизованным!

Мой новый благодетель отнюдь не был светочем надежды, но поскольку он был радушен и обладал влиянием, которое многим и не снилось, я решил поддерживать с ним дружбу. Обычно я приходил к нему дважды в неделю. Приятель мой был лысым, носил зубные протезы, а его голубые глаза смотрели на мир через драгоценные для узников очки. Но кое-что все же напоминало о его прошлом: на груди и руках виднелись бледно-синие татуировки с сердцами, ножами и инициалами.