У обитателей Малого Берлина было мало друзей и еще меньше соотечественников, поэтому мы оставались в блоке. Темный Герт и Джонатан были молчаливыми ребятами, поэтому чаще всего они просто сидели на своих койках и наблюдали за остальными. Великан Курт, из-за внушительного телосложения ощущавший голод острее, чем мы, организовал маленькое предприятие по починке носков. Орудуя драгоценной иголкой, он поддерживал общую атмосферу и тешил нас рассказами о родном Кёнигсберге. Ну а если вы, как и впечатлительный Малыш Курт с детским личиком, хотели повеселиться, на помощь приходил Бойкий Герт – обладатель бездонного запаса дерзких шуток.

В 8:30, а иногда и в 9:30 звучала сирена, возвещавшая о начале комендантского часа. А через несколько минут звучала команда «отбой».

Стены некоторых помещений нацисты исписали лозунгами. На выбеленной половине стены, чуть повыше верхних коек, красовалась жестокая, но неотвратимая надпись: «Есть лишь один путь к свободе, и вехи на нем – прилежание, послушание…»

Казалось, будто das tausendjährige Reich[42] возлагал надежды даже на нас. Неотъемлемой частью муштры, по всей видимости, был процесс «заправки коек». И важность его была столь высока, что иногда он проходил под контролем эсэсовцев.

Нам удалось решить проблему с соломой и пылью, которые каждое утро сыпались на только что заправленные нижние койки, составив расписание. Обитатели верхних коек (узники-ветераны и персонал блока) первыми наскоро расправляли одеяла. Затем приходила очередь среднего и нижнего ярусов, на которых спали мы.

Заключенные со средних коек принимали на себя основной удар инспекций. Авторитетные узники занимали верхние койки, поскольку большое пространство над головой гарантировало возможность быстро скрыться, когда того требовали обстоятельства. Обитатели нижнего уровня оказывались вне поля зрения, но часто страдали от неосторожных шагов и пролитых жидкостей: как горячих, так и холодных.

На ежедневной перекличке мы выстраивались в 10 рядов и стояли по стойке смирно, пока высокомерный капрал СС пересчитывал нас рукой в перчатке.

Если число присутствующих не совпадало с тем, которое было указано в записях (а такое случалось едва ли не каждую неделю), то мучения растягивались на несколько часов. Очередное напоминание о том, как мало мы значим. Целый лагерь уставших «недочеловеков» на построении – легкая добыча для садиста, и нацисты очень быстро это поняли.

Глава блока[43] 7а обожал «упражнение с цветочным горшком», а школьный доктор был его любимой мишенью. Ему приходилось поднимать тяжелые кадки, что украшали карнизы окон, и держать их ровно, пока эсэсовец с револьвером наготове строил на них пирамиды из цветочных горшков.

Вскоре мы научились прятать потенциальных жертв, выставляя вперед, назад и по бокам сильных и здоровых на вид заключенных, которых редко избирали для травли. Когда эсэсовцы поняли, в чем тут дело, они стали проходить сквозь строй и колотить всех без разбора, независимо от телосложения или цвета лица.

Славянская внешность или еврейский нос превращали человека в извечного козла отпущения. Но тем, кто не подходил под стереотипы, тоже приходилось несладко.

– Как смеешь ты, цыганское отродье, быть блондином? Мамаша у тебя была той еще шлюхой!

По воскресеньям в Освенциме стояла относительная тишина. Утренние часы были заняты многочисленными делами, времени на которые в течение изматывающей недели не находилось.

Один единственный комплект одежды всегда требовал чистки. Нужно было пришивать новые лоскуты с номерами и чинить прохудившиеся носки. Узники, которые чувствовали необходимость менять нижнее белье чаще, чем раз в две недели, стирали трусы. Мы выстраивались в очередь к цирюльникам и убирались в блоке. В полдень натирали грубые кожаные сапоги (чаще всего из разных пар) и спускались на перекличку.

Воскресные переклички больше походили на контрольный осмотр, в ходе которого выбирали самый грязный блок. Наше положение как учеников школы каменщиков и без того было шатким, и мы никак не могли позволить себе выделяться.

За раздачей супа следовал двухчасовой комендантский час, во время которого лагерь погружался в послеобеденный сон. Потом, за исключением тех, кто спал до наступления следующего утра, мы просыпались от голода, который подталкивал нас что-нибудь «организовать».

Поэтому до вечера мы бродили по лагерю в тщетных и унылых поисках. Положение наше усугублялось еще и тем, что если бедность и голод не были заметны, то достаток и зажиточность бросались в глаза. Мы не замечали того, что чувствуют наши товарищи по несчастью, мы видели только продуктовые посылки избранных. Взгляды узников подолгу задерживались на высокомерных семьях эсэсовцев, которые, будто насмехаясь над нашей безнадежностью, совершали неторопливые воскресные прогулки по другую сторону забора.

Единственным утешением воскресенья был долгий и крепкий сон.

Власти разрешили нашей школе обзавестись собственным врачом, чтобы хоть как-то уменьшить загруженность лазарета в вечерние часы, когда из-за большого наплыва больных многим приходилось отказывать в помощи. Мы были благодарны, ведь любой визит в лагерный диспансер был сопряжен с риском для жизни. До нас ведь тоже доходили слухи о врачах СС, которые использовали подростков в качестве морских свинок для своих экспериментов. Немногие из тех, кто попал к ним, вернулись обратно.

Наш доктор – еврей из Бельгии, в прежние дни работавший медбратом, отличался добрым нравом и заботился о нас как о родных. В углу на чердаке он устроил маленькую лавочку. Время от времени мы оставляли горы влажных кирпичей и тайком пробирались к нему. Многие из нас наведывались на чердак раз в неделю: кому-то и правда нездоровилось, а кому-то просто нравилось, как он говорит: