Карантин

Мы, подростки, обязаны были месяц просидеть на карантине, чтобы предотвратить распространение болезней в лагере. Мы ощущали себя изгоями, потому что узникам из других блоков было запрещено навещать нас.

В нашем блоке все беседы, приказы и объявления звучали на польском, хотя время от времени можно было услышать и русский. В Германии за публичные разговоры на иностранном языке можно было здорово поплатиться. В Освенциме на немецком языке обязаны были говорить все, кто хоть немного им владел. И все же услышать его можно было нечасто. Нам стоило огромных усилий понять, что от нас требуют руководители, и некоторые убежденные немцы даже собирались жаловаться СС. Однако их протест был подавлен, и нам пришлось подучить славянские языки. В частности польский, язык страны, в которой все мы оказались.

Соседями по блоку в основном были украинцы и несколько поляков. Скучная и молчаливая компания. Крепкие деревенские мужчины не были к нам расположены и не скрывали этого: нам пришлось смириться с тем, что они забирают себе нашу добавку супа, в те редкие дни, когда ее выдавали. Зависимое положение, в котором мы оказались, не вызывало у них сочувствия, скорее наоборот, для них мы были и немцами, и евреями – воплощением двух зол.

Ежедневное приобщение к благам цивилизации состояло из четверти буханки черного хлеба (350 гр.) и литре отвратительного супа из сорняков и чертополоха.

По вторникам и четвергам выдавали сорок граммов маргарина, который в Германии производили из остатков каменноугольной смолы. А по субботам – пятнадцать граммов.

В понедельник, вторник и четверг к рациону добавлялись 50 граммов сосисок, а в четверг и пятницу каждому полагалась ложка варенья.

Воскресным «лакомством» были 50 граммов сыра, пол-литра гуляша и пригоршня картофелин в мундире.

Прибавьте к этому еще по ковшу отвара из желудей утром и вечером – вот и весь рацион раба немецкой империи.

Редкий узник оставлял еду на потом. Чаще всего пища проглатывалась сразу же после раздачи. Хлеб выдавали по вечерам, поэтому до полудня мы ходили голодные. Если по какой-то ошибке после распределения оставалась еда, она возвращалась руководству блока.

Рядовые узники беспокоились только о том, когда встать в очередь к еде, чтобы вовремя протянуть свою эмалированную металлическую миску.

Мы изучили разные способы раздачи супа. Нас кормили разными супами, и у каждого были свои особенности. Жир плавал на поверхности, а картошка опускалась на дно чана. И если удавалось рассчитать время правильно, то нам доставались миски густого овощного супа с ломтиками картофеля или кусочками мяса и сладкий чай. Этим можно и похвастаться! Об этом не стыдно и мечтать!

В те дни, когда партии заключенных уводились и в бараке становилось просторнее, нам разрешали играть во дворе между блоками номер 13 и 14. Мы сидели на солнце, болтали и знакомились с другими узниками.

Поляки получали из дома посылки с продуктами и, не без оснований опасаясь кражи, всегда держали их в поле зрения. С какой досадой мы смотрели на эти сокровища, обладатели которых сперва тщательно все осматривали, а потом с жадностью поедали, смакуя каждый кусочек. Мы же умирали с голоду.

Помимо прочего еда стала воплощением власти, а заключенные, патрулировавшие двор, были не так уж неподкупны. Воду можно было обменять на кусок польской колбасы, хлеб на бекон, а табак на маргарин. Голодным детям вроде нас ничего не оставалось, кроме как отвести печальный взгляд и сосредоточиться на традиционных развлечениях узников.

Нас держали в полном неведении о том, что происходит в лагере и в мире за забором. Чувство одиночества усугублялось еще и тем, что заключенным из других блоков запрещалось навещать нас. Мы ногтями выцарапывали на деревянных столбиках коек отметины, заменяющие нам календарь, глотали скудный паек и мечтали. Разговоры о вкусных блюдах больше не помогали забыть о голоде. Вскоре мы наслушались историй друг о друге, а интимные подробности о прелестях подружек уже начали действовать на нервы. Подавленные и сгорающие от нетерпения, мы ждали, что будет дальше.

Изготовление ножей стало хоть и запрещенным, но единственным доступным развлечением. Я нашел несколько бесценных ржавых гвоздей и расплющил их при помощи двух камней. Они прекрасно разрезали маргарин, но превратить их в ходовой товар мне так и не удалось.

Другая забава была напрямую связана с блохами, коих в Освенциме было пруд пруди. По утрам эти блестящие черные создания выпрыгивали из наших подбитых войлоком башмаков и прокладывали себе путь по пыльному, заваленному камнями двору. Там их уже поджидали мы, и в отместку за все сдавливали мелких кровососов ногтями, пока они не лопались.

Странным и непостижимым казалось все то, что открывалось нашему взору. Справа от блока, в пятидесяти метрах от забора, находился крематорий. Поговаривали, что это был не самый главный крематорий Биркенау. Слева доносились мелодичные звуки маршей, которыми лагерный оркестр встречал отряды узников, возвращавшихся с работ. По другую сторону колючей проволоки эсэсовцы деловито сновали из одной канцелярии в другую.

Мы не могли не замечать серый дым, что поднимался из зловещей трубы крематория. Он нависал над нами, и мы знали, от чего он. В нашем блоке даже придумали жуткую игру «Угадай, что я вижу». Узники с мрачным складом ума даже пытались анализировать форму и запах клубов дыма.