По обе стороны от него возвышались пирамиды из кирпичей, угля и древесины. Сотни заключенных в полосатой бело-голубой униформе сражались с валунами, стволами деревьев и углем, трудясь в поте лица, словно древнеегипетские рабы. Эсэсовцы подбадривали их, выкрикивая приказы и проклятия.

Мы привлекли к себе внимание. Нас приветствовали выкриками на разных языках, и смысл некоторых слов так и остался для меня загадкой.

– Гляди, а вот и Vollgefressen[37] пожаловали; они будут толкать телеги!

– Да эти толстяки тут долго не протянут!

Через двадцать минут мы дошли до ворот Освенцима[38]. Кованая надпись над воротами гласила: «Arbeit macht frei»[39].

Нас зарегистрировали и отвели в дезинфекционный барак. Мы столпились в заполненной паром прачечной, где нам впервые выпала возможность свободно поговорить с другими заключенными.

Через сутки после прибытия мы узнали горькую правду. Никакого детского лагеря, лагеря для стариков или для больных и слабых попросту не существовало. Существовал только лес смерти на задворках Биркенау. И в его чаще обитали газ и смерть.

Когда я услышал все это, земля ушла у меня из-под ног. Слабая, но отчаянная вера в цивилизацию рухнула.

Я не верил, что за столь ужасным преступлением может стоять один человек или даже группа людей. Ни суетливый Гитлер в далеком Берлине, ни охранник, потевший на пыльной дороге, не казались мне верной целью для гнева. И тут я с ужасом все понял. Утонченные городские манеры, изучение достижений Греции и Рима, стремление к демократии, попытки нейтральных государств помочь притесненным слоям населения, соборы, от которых захватывало дух, красота искусства и прогресса, вера в суждения родителей – все это было гнусным фарсом…

Времени переварить эти чудовищные мысли или обдумать нашу судьбу у меня не осталось. Узники со стажем жаждали узнать новости из-за колючей проволоки. Они принялись забрасывать нас, новоприбывших, всевозможными вопросами. Рассказы о событиях, произошедших в мире, мы обменяли на ценные сведения о лагерной жизни.

Вскоре кусочки головоломки, не дававшей покоя заключенным, начали складываться в единую картину. Постепенно мы разобрались в устройстве немецкого концлагеря. Пришлось быстро заучивать обозначения для идентификации узников. У каждого на форме в области сердца и на верхней части правой штанины был нашит треугольник определенного цвета, за которым следовал номер. И у каждой категории заключенных было свое обозначение. Политический отдел администрации СС разработал подробный документ, в котором были перечислены возможные причины для ареста. И эта причина определяла цвет треугольника, который был обязан носить заключенный.

Перевернутый зеленый означал, что его владелец – уголовник-рецидивист. Неперевернутые носили те, кто совершили какой-либо проступок впервые. Черный треугольник нашивали на форму те, кого принято было называть «тунеядцами» (обычно их носили русские, украинцы и цыгане). Красным треугольником обозначали политзаключенных немцев, поляков, чехов и французов. Розовые носили гомосексуалисты. Фиолетовые полагались членам пацифистских сект, таких как свидетели Иеговы.

Евреи носили перевернутые красные или зеленые треугольники, которые накладывались поверх желтых, и получалась Звезда Давида. У неевреев на треугольниках стояла дополнительная пометка – буква, по которой определяли национальность узника.

Молодой польско-бельгийский еврей, внимательно слушавший историю о нашем прибытии, внезапно оживился:

– Значит, этот старый плут подменил и твою обувь, – с ухмылкой сказал он. – Проклятый блоковый из Биркенау, отпетый польский преступник, он ведь тоже еврей. Выпотрошить бы его, как свинью. В один прекрасный день мы с ним покончим. Повезло тебе, что ты выбрался из этого ада, – долго бы ты там все равно не протянул. Здесь еще терпимо: мы стараемся устранять таких, как он.

Из прохода между кипящими котлами и клубов пара вышел еще один слушатель. На его ладно сшитой одежде красовался зеленый треугольник и номер в тысячах, а это означало, что он в лагере уже давно.

– А тут у нас новоприбывшие.

Он внимательно осмотрел нас проницательным взглядом своих старых голубых глаз.

– Германия, Германия, – пробормотал он. – Когда-то она и мне была домом.

Следующие слова повергли нас в замешательство: