В кромешной темноте нас повели в спящие бараки. Мы едва держались на ногах.
Нас завели в одно из бесчисленных строений на территории лагеря. В помещении не было ничего примечательного. По обе стороны барака в стенах были устроены трехэтажные нары высотой чуть меньше метра и площадью два на два метра каждая. На устланной соломой полке, независимо от телосложения, размещалось по шесть заключенных. В центре барака стояла квадратная кирпичная печка, одна сторона которой служила в качестве плиты, а из второй поднимался дымоход.
Мы, новички, набились в барак и были оставлены на попечение
– Это мужская часть лагеря Биркенау – из блока никто не выходит. Вставать, если приспичит, можно, но строго по одному. В центре барака у нас что-то вроде уборной. Соблюдать тишину. Приказы старших по блоку исполнять беспрекословно. Мы ваши начальники и можем приказать все, что посчитаем нужным. Повиновение должно быть полным. Если завтра утром вы вдруг не найдете своих ботинок – не вздумайте жаловаться. Горе тому, кто решит докучать мне жалобами, – живым из блока он уже не выйдет. Увидите эсэсовца – сожмите шапку в кулак и встаньте по стойке смирно. Если один из них решит заглянуть в барак или подойти к группе заключенных, немедленно крикните «Achtung»[34]. Услышите это слово – без промедления вытягивайтесь по стойке смирно. Когда он скроется из виду, крикните «Weitermachen»[35]. И тогда вновь можно приступать к работе. Рискнете не поприветствовать офицера СС, ощутите на себе неприятные последствия. Я вас предупредил. Выключайте свет, и чтобы ни звука!
Такой была моя первая ночь в Биркенау. Я устал как собака, но все равно не мог уснуть. Люди вокруг спали беспокойно, то и дело стонали, почесывались и ерзали. По перекрытиям сновали мыши. Перед моим внутренним взором снова и снова оживали сцены этого невероятного дня. В конце концов кружка чая напомнила о себе необходимостью сходить в туалет. Я спустился с переполненных нар, изо всех сил стараясь никого не разбудить. Но добравшись до отхожего места, я обнаружил, что все вонючие кадки уже заполнены до краев…
Не прошло и двух часов, как оглушительный свист, который отныне заменил нам будильник, возвестил об окончании первой ночи в Биркенау. И, как несложно догадаться, мои лучшие выходные ботинки пропали. На их месте стоял черный рабочий сапог, который был мне слишком велик, и крошечный коричневый ботинок с украшением из натуральной кожи, который был мне слишком мал. Я помнил предупреждение блокового, подавил в себе раздражение и быстро оделся. Крик «воры» только сильнее накалил и без того исступленную атмосферу в бараке. Незамедлительно последовали приглушенные звуки ударов. Я не осмелился обернуться.
Лаем раздались резкие приказы, и из темноты за окнами послышались приближающиеся шаги. Нас вновь построили в колонны по пять человек, но теперь на это ушло куда меньше времени. Я стоял в последнем ряду и, прислонившись к столбу одной из коек, уснул. Меня разбудила тяжелая затрещина от штубового[36].
– Повезло тебе, что я не эсэсовец.
Усталость как рукой сняло. Я вытянулся по стойке смирно.
Пока мы стояли, глаза у меня снова начали слипаться. И тут внезапно откуда-то донеслись странные звуки. Я встряхнулся и прислушался. Музыка. Ни с того ни с сего, по какой-то нелепой причуде, оркестр играл марши.
Прошло несколько часов, но мы по-прежнему стояли и ждали приказаний. В конце концов появилась делегация из высокопоставленных офицеров СС. Они осмотрели нашу группу, указали на самых сильных с виду узников, и их тут же куда-то увели. Позднее мы узнали, что их забрали в Моновиц, один из подлагерей Аушвица.
– Где тот полуеврей, что служил в армии? – крикнул старший офицер СС с аккуратными эполетами – свидетельством высокого ранга.
Из строя вышел молодой блондин. Мы познакомились в лагере для интернированных, еще до отправки на восток. Он был немцем до мозга костей. Но его многочисленные страстные прошения об освобождении не принесли никаких результатов.
– Ты останешься в лагере и займешься работой попроще, – сказали ему.
Офицер удалился, и вместо него в барак зашли охранники с двумя собаками. Я стоял в одном из шести рядов заключенных, которым было приказано развернуться налево и начать маршировать. Пока мы шли по лагерю, утренний туман рассеялся, и Биркенау, полный дурных предзнаменований, явил себя во всей безутешности. Даже неисправимый пессимист не сумел бы вообразить условий отвратительнее.
Мы увидели группу женщин, которые с трудом пробирались по заболоченной земле под непрекращающиеся угрозы и вопли надзирателей.
Они толкали телегу с припасами, а следом шли лысые, истощенные дети, которые то и дело чесались, задирая потрепанные рубашки. Печальная картина. Отряд мужчин с красными и черными нашивками на одежде, не поднимая голов, лихорадочно дробил камни для мощения дорог. Они страшились побоев и не смели смотреть по сторонам. Повсюду стояли вооруженные до зубов эсэсовцы с кнутами, которые зорко следили за всеми и были готовы назначить наказание при малейшем намеке на проступок.
Мы доплелись до границы Биркенау и вышли в безразличную ко всему пустыню, оставив джунгли колючей проволоки и пропускных пунктов позади. Полуденное солнце безжалостно сияло, и все потели одинаково: и ведомые, и ведущие сбавили шаг, осознав свое ничтожество перед лицом природы. Любопытство тоже не знает искусственных, придуманных человеком различий. Охранники то и дело подходили к нам и задавали вопросы.
– А ты откуда? Как тут оказался? Да, а теперь будешь работать! Теперь ты узнаешь, что на самом деле означает «тяжкий труд». Ты удивишься. Не спрашивай, сам скоро все увидишь. Как думаешь, сколько ты тут продержишься? Нужно было заранее справиться о том, куда едешь. Зачем же ты приехал? Шевелись! Первый ряд, пошевеливайтесь!
Через час мы миновали уже новые заросли из колючей проволоки. И там параллельно дороге стоял груженый железнодорожный состав.