Глава 11

Милосердие посреди хаоса

У меня болела шея, и я подозревал, что дело в гландах. После работы я отправился к доктору из школы каменщиков.

– Мой юный каменщик, все в порядке, так, небольшая припухлость. Как ты и сказал – дело в гландах, – заверил он меня, как всегда весело подражая детской манере говорить. – Я наложу на шею немного черной пасты. В ней много сахара, жира и витаминов. И скоро все пройдет.

Следующие несколько недель я расхаживал с ценнейшей повязкой на шее, но сказочная мазь не сотворила чудо. Вместо того чтобы исцелить недуг, мазь только усугубила положение. Шею раздуло еще сильнее.

– Сынок, бояться не нужно, но тебе следует немедленно отправиться в лазарет. Иди сейчас же, медлить нельзя – нарыв нужно вскрыть, – сказал раздававший надежды и мази провизор, когда я уже не мог повернуть голову.

Но в тот раз он не шутил. Проблема оказалась не в гландах. Фурункулы – гнойные шишки, вызванные недоеданием, ужасно разбухли и быстро множились. Несмотря на то, что фурункулы были в лагере явлением распространенным, мне еще не приходилось иметь с ними дело, да и случай оказался опасным. Как назло эта болезненная штука вскочила именно на шее, той части тела, с которой я меньше всего хотел распрощаться.

На следующее утро я уже лежал привязанный к операционному столу с салфеткой на лице. Вдыхая алкоголь, я, как было велено, считал вслух. Я понимал, что нахожусь в концентрационном лагере, и скальпель может положить конец моему существованию. Оставалось только надеяться, что неизбежное после операции молчание будет временным.

Когда я очнулся, врачи сказали, что мой нарыв, который они успешно вскрыли, был одним из самых крупных, которые им приходилось видеть. Я с трудом добрел до уборной, и меня вырвало.

Меня поручили заботам старшего по больничному бараку, медбрату, который поразил меня своей добротой.

В его ведении находилась часть барака 28а, в которой стояло 10 трехъярусных коек, отличавшихся от своих точных копий в остальном лагере только наличием на них простыней. Заключенные, в основном старые и беззубые поляки, оказались там не по причине болезни, а из-за необходимости в уходе, и страдали от чего-то среднего между аппендицитом и безумием. Я восхищался спокойствием и самоотречением медбрата в общении с ними.

Немецкий коммунист, для которого это был уже не первый концентрационный лагерь, был не просто медбратом, но человеком, превратившим помощь страждущим в образ жизни. В отличие от остальных заключенных, казалось, он нашел отдушину в своей работе и полностью посвятил себя ей.

Если оставалась еда, он делил ее поровну между всеми. Часто он отдавал свой паек самым младшим пациентам. Но мои попытки подружиться с ним ни к чему не привели.

– Прошу, не задерживай меня разговорами. Остальные могут решить, что я тебе благоволю. Больные люди бывают раздражительны, а мы не должны заставлять их ревновать, – объяснил он.

Угрюмая атмосфера лазарета, казалось, была создана для сна, стенаний и смерти. Визиты к хирургам вносили разнообразие в мое уединенное существование. Рану на шее обрабатывали ватными тампонами так, будто я был фаршированным гусем. Эта болезненная и тяжелая процедура нарушала монотонность жизни.

Когда рана начала затягиваться, меня перевели в лазарет блока 21а. Примерно двести узников, шедших на поправку, были вспыльчивы и плохо уживались друг с другом. Как только им становилось лучше, они тут же находили повод для драки. Вскоре работников в блоке стало меньше, и нам всем, несмотря на слабость, пришлось помогать оставшимся. И без того скудный лагерный рацион сократился.

Всеобщую анархию подогревал жестокий и противный врач, загруженный работой немецкий еврей. Он бил нас, когда считал нужным, и обычно выбирал жертву из тех, кто не говорил по-немецки. Нас он называл «грязными плебеями». Мне тоже пришлось не сладко. Как-то раз я пришел к нему на прием, а он сорвал корку с раны, и она снова открылась. После этого он рявкнул:

– Выметайся, я не могу тратить на тебя время. Следующий, быстро!