Песня называлась «Болотные солдаты»[56]. Слова в ней были примерно такие:
У меня появилось хобби – неотступно следить за женщинами-заключенными всякий раз, когда они появлялись в поле зрения. Я хотел понять, в чем же секрет их притягательности.
Как только вдалеке показывалась группа женщин, подростки из нашей бригады искали любые возможности, чтобы пересечься с ними. Мы отпрашивались с работ, и самым благовидным предлогом считался поход в туалет с тремя кабинками – привилегия, даруемая только раз в день. Хорошее зрение и крепкий кишечник превратили меня в фаворита соревнования. Иногда бригадир первым замечал приближение женщин, но нас не страшила конкуренция.
– Трое подростков, которые сегодня еще не ходили в уборную, могут сделать это сейчас! – порой выкрикивал этот добряк.
Для тех, кто понимал его намек, это был лишь вопрос проворности.
Работая у дороги, мы время от времени пытались взглянуть на тех, кого привозили в лагерь. Однажды мы увидели длинную колонну женщин из Биркенау, которых привезли на ежемесячную дезинфекцию. С расстояния, которое отбило у охранников желание отогнать нас, мы принялись кричать им и спрашивать, откуда они.
– Есть кто-нибудь из Мишкольца? – крикнули они нам.
– Есть кто-нибудь из Мишкольца? – эхом разнеслись наши голоса по цехам недостроенной фабрики.
В ответ послышался топот – это бежали венгерские рабочие, те, для кого этот город некогда был воплощением мира, дома и семьи. Уворачиваясь от охранников, сопровождавших колонну, от женщин из СС и собак, они, в поисках знакомых, выбежали на дорогу, а нам ничего не оставалось, кроме как за этими венграми наблюдать.
А женщины, одетые в лохмотья, со стрижеными волосами и лицами, которые были измучены тревогой и отчаянием, медленно брели по пыльной дороге. Я подумал, что всего несколько недель назад, облаченные в элегантные одежды, они могли прогуливаться по улицам Будапешта и привлекать восторженные взгляды. Теперь же они превратились в заключенных низшего ранга – беспомощных новичков.
Пытаясь их хоть немного подбодрить, мы обнажали свои бритые головы и, размахивая бело-голубыми шапками, вымученно улыбались. Однако позже другие работники рассказали нам, что те женщины начали спрашивать о «детском лагере». Их распределили в специальный лагерь для венгерских евреев, располагавшийся в самом центре ужасов Биркенау. Хитрое руководство держало их в неведении и продолжало рассказывать о «переселении». Судя по всему, для многих из них страшная реальность казалась всего лишь неприятным слухом, кошмаром, с которым они надеялись никогда не встретиться лицом к лицу. Они верили, что смогут встретиться со своими детьми.
При встрече с женщинами энтузиазм охватывал все бригады. Так что узники, притаившиеся у дороги, вскоре перестали быть одиночками. И по мере того как наблюдателей становилось все больше, они привлекали к себе все больше внимания. И в один прекрасный день наша безобидная игра внезапно закончилась эсэсовской облавой. Погоню возглавила одна из женщин-эсэсовцев. Она была некрасивой, сутулой и тонконогой, но это не помешало ей вообразить, будто мы следим именно за ней. Ее яростные крики подбили остальных охранников броситься нам вдогонку.
Мы носились по стройплощадке, будущим корпусам завода «Union», и отчаянно искали, где бы спрятаться. В конце концов я заметил гору пустых ящиков. Один из контейнеров, поверх которого еще лежала крышка, так и манил меня залезть внутрь, что я и сделал. Прошло несколько беспокойных минут, и крики растворились где-то вдалеке. Я тихо вылез, стараясь не наделать шуму, но, к своему удивлению, обнаружил, что в соседних ящиках тоже теплится жизнь. Как только остальные беглецы покинули свои укрытия, мы наскоро посовещались и по одному разошлись по рабочим местам.
Те немногие, кто все же попался в руки преследователей, получили по 25 ударов плетью. После того случая приближение к дороге, когда по ней идут женщины, стало расцениваться как нарушение порядка. Но запрет только усилил наше желание любоваться прекрасным полом.
В лагере мы собирались у заполненной густым паром прачечной и пытались заглянуть в женские душевые. Мы вставали друг другу на плечи, а потом карабкались по стенам до единственного окна, из которого сквозь пар, вдалеке можно было разглядеть очертания обнаженных тел. Однако вскоре даже в этом рискованном удовольствии нам было отказано – купальщиц перестали приводить.
Однажды, разбирая заброшенные бараки между железнодорожными путями и дорогой на Биркенау, мы попали под ливень. В дождь работы прекращались, и мы надеялись, что этот дар небес продлится подольше. Мы впятером нашли укрытие на заброшенных конюшнях, где отдыхали, прислушиваясь к мелодии, в которую складывался звон капель, разбивающихся о металлические листы крыши. Внезапно наш покой нарушило появление двух новичков, которые тут же принялись стряхивать с одежды воду. Мы поняли, что это были девушки – фигуристые деревенские девушки.
Ошеломленный внезапным появлением объекта своих юношеских грез, я не мог оторвать взгляда от их женских форм. Мои товарищи, давным-давно усвоившие уроки жизни, завязали с девушками, полькой и русской, разговор. Их охранники, опасаясь оказаться в меньшинстве, укрывались в соседней уборной. Две пары поспешно удалились в забитый соломой угол барака.
Нам оставалось только караулить непрошеных гостей и завидовать.
На обратной дороге в лагерь мы часто проходили мимо новой пристройки, на возведении которой я прежде работал. Теперь ее окружал забор из колючей проволоки, а за ним жила первая партия женщин, в чьи обязанности входила установка там мебели. Семьдесят трехъярусных коек, стол, шкаф и по две скамьи на штубу.
Так как несколько десятков заключенных отбирали по степени благонадежности, их охранял один часовой, стоявший у ворот, и мы не преминули по максимуму этим воспользоваться. Проходя мимо забора, мы с девушками бросали друг другу цветы. Эти увядшие, но искренние подарки мы собирали во время обеда, в те сокровенные минуты, остававшиеся после того, как мы заглатывали суп. Мы подбадривали друг друга, выкрикивая приветствия и размахивая шапками, а девушки махали нам платками.