Этот хитрый трюк превращал помещение, в котором жили работники фермы, в лавку зеленщика, обитатели которой обменивали овощи на куда более ценные куски хлеба. Начальство так никогда и не узнало про этот фокус, поскольку у охранников, которые специализировались на разоблачении контрабанды, по воскресениям был выходной.
Когда бы я ни пришел в гости к Бойкому Герту, у него всегда было для меня что-нибудь припасено: помидоры – настоящее объедение; иногда острый зубок чеснока, которым можно было натирать сухие хлебные корки, или даже луковица, которая вносила значительное разнообразие в недельный рацион.
Я ничего не мог предложить взамен, и поскольку продовольственный пакт Малого Берлина давно остался в прошлом, мне было неловко принимать его подарки. Щедрый Герт и сам остро нуждался в своем с таким трудом заработанном килограмме овощей, которыми он кормил свою семью. Герт наладил связь с отцом, жившим в Биркенау, а его брат пребывал в Моновице.
– Когда от родных нет вестей, ты либо опасаешься худшего, либо надеешься на чудо, – говорил он. – Затем, когда приходит известие из какого-нибудь лагеря о том, что они живы, ты радуешься. Но вскоре их положение ухудшается, и ты уже жалеешь, что вообще узнал об этом, и думаешь, что лучше бы было жить в страхе и неведении, чем знать все наверняка.
Глава 12
Ветеран
Лагерь менялся. Нацисты готовились к приезду еще одного миллиона рабов, состоящего из представителей всех «низших европейских» рас. Освенцим ждало стремительное расширение.
Были запланированы новые масштабные проекты. Нашему бригадиру даже удалось краем глаза заглянуть в чертежи. Жилой лагерь должен был расшириться в два раза, количество фабрик и заводов увеличиться в три, также в промышленной зоне предполагалась новая сеть железных и автомобильных дорог. Иначе говоря, вся территория между реками Висла и Сола превращалась в один гигантский концентрационный лагерь. Монстр для своих, скрывающийся под непримечательным тройным названием для остального мира.
На первом этапе была введена новая система управления. Наш лагерь был самым маленьким, но его еще можно было показывать иностранным делегациям, и именно с этого времени он назывался Аушвиц I. Лагеря в Биркенау стали именовать Аушвиц II. А Моновиц вместе с многочисленными сателлитами превратился в Аушвиц III.
Новые здания росли как грибы после дождя. Спрос на квалифицированных строителей был так высок, что даже тысяча бывших воспитанников школы каменщиков не могла его удовлетворить.
Меня отправили на объект под названием «новые конюшни». Мы трудились под палящим солнцем, и куртки, снимать которые нам было строго запрещено, совсем не облегчали жизнь. Усевшись под деревом, эсэсовцы лениво наблюдали за тем, как мы роем котлован и перевозим землю. Если предыдущий вечер удался на славу, то обычно злые охранники просто засыпали. Для самых смелых из нас это был сигнал к тому, чтобы перелезть через забор в соседний сад. Все, что привлекало в него птиц, пчел и червей, привлекало и нас. Ягоды, цветы и редис считались редкими и ценными трофеями.
Сад и прочая польская недвижимость, расположенная вблизи лагеря, теперь принадлежал семьям немецких офицеров. Наши скромные набеги, о которых никто не знал, вносили не только разнообразие в наш рацион, но и сумятицу в ряды эсэсовцев. Нацистский начальник возвращался домой к вытоптанным клумбам и обвинял во всем своих детей.
Однако подобные случаи были всего лишь небольшими антрактами. Больше ничто не нарушало монотонность работы. Мы копали без продыху и валились с ног от усталости, обливались потом и страдали от боли, ожидая, когда же нам выдадут скромные лагерные марки[60]. Большинство из нас, в том числе и я, ни разу не удостоились этой грошовой награды.
Когда кто-то получал марку, он (бок о бок с привилегированными заключенными-немцами, которые получали посылки из дома) проводил вечер в очереди перед столовой. Там можно было разжиться горчицей, писчей и туалетной бумагой, бумагой для сигарет и табаком (сделанным из дерева), если все это еще не успели распродать.
Каждый день и каждую ночь из Венгрии приходили новые эшелоны с евреями. Многих пассажиров отправили в наш лагерь, и перенаселение заставило нас делить койки.
Новоприбывшие мадьяры (венгры) выделялись на общем фоне. Жизнь в угнетении была им в новинку. Их язык очень сильно отличался от нашего или любого другого нам известного. Мы пытались объяснить им наше положение, познакомить с реалиями жизни в лагере, но казалось, что они никогда не освоят искусство проигрывать.
С момента моего прибытия в лагерь прошло чуть больше года, и за это время количество заключенных выросло вдвое. Все личные номера уже подразделялись на пять серий: Е – перевоспитание[61], G – обычные, Z – цыгане, A и B для евреев, которых привезли начиная с 1944 года. Узники с отметкой «E» по большей части были немцами, жили в отдельном лагере Биркенау, отбывали там свой срок и возвращались на волю. Остальные, получившие на левое предплечье татуировку с номером, оставались в лагере пожизненно.
Евреи, прибывшие из «богатых» стран, таких как Венгрия и Италия, где стали жертвой хитрой и продуманной пропаганды «переселения на Восток», везли с собой едва ли не все свои пожитки, иногда целыми вагонами.
Когда решался вопрос с владельцами, внимание переключалось на их имущество. Чемоданы, одежда, постельное белье, велосипеды, швейные машинки, мешки с продуктами, пачки писем, фотографии, кольца, бриллианты, спрятанные доллары – все это поступало в сортировочный барак, где раскладывалось с уважением к бывшим владельцам, которого они, как считалось, не были достойны.
Оценив награбленное и удалив с вещей все именные нашивки, их отгружали в поезда и отправляли в Германию. На каждом вагоне висели таблички, гласившие: «Из Освенцима в Бреслау».