На следующее утро я спрашиваю, можно ли мне в душ. Медсестра выдает мне полотенца и табурет для ванной, в которую меня и сопровождает. Я снимаю халат, и она включает воду. Это первый мой душ за несколько дней. Рана надежно закрыта повязкой и запечатана пленкой, так что я могу насладиться потоками теплой воды, бегущей у меня по спине. Я тянусь за мылом, и сестра передает его мне; в этот момент я понимаю, что она в душе вместе со мной. Она никуда не денется — и я тоже.

Поскольку бежать нельзя, я начинаю раздвигать границы. Как и в душе, за мной практически постоянно наблюдают — в редкие свободные моменты я сползаю с кровати или кресла, в общем, из того безопасного места, где угнездился, и пытаюсь делать первые неловкие шаги. Словно канатоходец в армейских ботинках, я ступаю вперед и тут же назад. Слабый и шатающийся, я сразу заваливаюсь на край кровати. Эти несанкционированные вылазки — плохая идея. Но я получаю удовольствие от того, что нарушаю правила. Мой первый порыв — отрицать, в то время как лучше было бы подчиняться. Время еще покажет, насколько глупо и недальновидно я себя вел.

Впервые с момента моего перевода в отделение реабилитации доктор Теодор заходит меня проведать — а заодно изложить дальнейший план. Слухи о том, что я, словно Бэмби, пытаюсь ходить на собственных ногах, уже достигли его, и он крайне недоволен. За вежливыми расспросами о том, как я себя чувствую, следует упрек:

— Я слышал, ты уже пытаешься сам ходить.

— Ну так, тестирую ходовую…

Следующее слово, которое срывается у него с уст, звучит на удивление грубо:

— Не смей.

Доктор Теодор никогда не повышает голоса, но сейчас говорит максимально жестко.

— Сложность работы, которую мы проделали на твоем позвоночнике, не описать словами, равно как и его нынешнюю хрупкость. Если ты продолжишь в том же духе, то непременно упадешь, и я ничем не смогу тебе помочь. Починить твой позвоночник больше не получится. Это тебе не разбитое колено — речь о том, что ты полностью уничтожишь эффект от операции. И тебя парализует.

Вот сейчас я понимаю, что по моему позвоночнику вполне еще могут бегать мурашки.

— Давай-ка я объясню, что мы с тобой сделали. Конечно, суть процедуры я тебе излагал, но ты должен понимать, что каждый этап грозил полнейшей катастрофой.

Теперь я весь внимание, хоть мне и не хочется это выслушивать.

— Обычно, когда мы вскрываем оболочку, чтобы увидеть спинной мозг, оттуда вытекает жидкость — в твоем случае ее не было. Позвоночник настолько отек, что жидкость просто не проходила. А еще, с каждым ударом сердца спинной мозг тоже пульсирует, но и этого не наблюдалось. Опухоль сдавливала его.

Мне нужно время, чтобы это осознать.

— Нам пришлось осторожно надрезать заднюю поверхность спинного мозга, и опухоль медленно начала выпячиваться наружу, под давлением, как зубная паста из тюбика. А потом из нее брызнула жидкость — а мы на нее даже не нажимали.

Это куда более натуралистическое описание, чем то, которое мы с Трейси слышали в его кабинете: пульсация, нажатие, брызнула, сдавливала. Интересно, это обычные термины в хирургическом лексиконе или мой случай — особенный?

— Ладно, дальше так, — продолжает доктор Теодор. — Мне пришлось переключиться в режим «дзен». Пять часов я был полностью сосредоточен только на твоем позвоночнике. Видишь ли, спинной мозг по размерам не больше мизинца, и он очень не любит, чтобы его трогали. Для твоей операции я попросил нашего мастера изготовить специальный набор инструментов. С помощью ультразвукового аспиратора я удалил опухоль, все еще остававшуюся в позвоночнике. Как только давление спало, спинной мозг начал пульсировать снова, как ему и положено.