Субботним утром в Коннектикуте, несколько лет назад, Стивен сидел один за столом на кухне, на своем обычном месте. Крупный мужчина, дружелюбный и приветливый, в свитере поверх клетчатой рубашки, он всегда надевал по выходным бейсболку; даже не надевал, а скорее, позволял ей парить поверх копны серебристых волос. Он носил бороду в стиле С. Эверетта Купа. Перед ним на столе лежала The Times, и он читал новости бизнеса. Я вытащил спортивную страницу и тоже присел. Пока я проверял счет «Янки», между нами завязалась непринужденная беседа. Обычно Стив не касался моих проблем со здоровьем: мы оба всегда находили более интересные темы. Однако в тот день он отложил газету, сдвинул очки на кончик носа и сказал:

— Кстати, как ты себя чувствуешь?

— С учетом обстоятельств, неплохо. А ты?

— Хорошо. Как Трейси?

— Прекрасно. Но именно об этом я хотел с тобой поговорить.

Он откинулся на спинку стула и сложил руки перед собой на столе.

— Ну давай.

— В день нашей свадьбы священник — или это был раввин? — в общем, кто-то из них, сказал «в болезни и здравии…». По-моему, Трейси не ожидала, что та часть, про болезнь, наступит так скоро.

Я поставил локоть на стол и оперся головой о ладонь.

— Иногда мне кажется, что для нее все сложилось очень несправедливо. Она не подписывалась на такое.

Он вздохнул, а потом ответил:

— Послушай меня, сынок. Ты не прав. Она очень сильная и очень преданная. Вам обоим приходится жить сегодняшним днем. Уж не знаю, как насчет здравия и болезни, но, должен сказать, с частью в «в богатстве и бедности» ты справился неплохо.

Это было забавно, и я оценил, что именно мой тесть произнес такие слова. Зная Стива, я понимал, что он имеет в виду не деньги. Он видел, что моя жизнь с Трейси богата в духовном, любовном смысле, и это наша общая с ней заслуга.

С этими мыслями я задремываю и просыпаюсь в своей палате в клинике Джона Хопкинса. В какой-то момент я замечаю Трейси, сидящую у окна на пластиковом стуле. Она дожидалась меня на таком стуле — разных его видах — во время бесконечных консультаций, обследований и процедур. И мне становится ясно: она хочет быть рядом со мной, в болезни и здравии.

Семь часов утра. Мы готовимся к операции. Трейси целует меня на прощание; нет, это не прощание, а поцелуй «до скорой встречи». Она говорит, что время с момента, когда мне дадут наркоз, до моего пробуждения покажется мне одним мигом — и она опять будет тут. Пока же ей придется посидеть с Ниной в холле, где они будут ждать, тревожиться, звонить родным и друзьям, чтобы сообщить о ходе операции, и, в случае Трейси, пытаться отвлечься с помощью Candy Crush. Алекс, один из ассистентов доктора Теодора, будет отчитываться перед ними о текущей ситуации.

Меня везут в операционную. Незнакомцы в хирургических костюмах, масках и медицинских сабо, похожие на бледно-зеленых привидений, вьются вокруг стола. Они что-то бормочут, обращаясь друг к другу, потом поворачиваются ко мне и бормочут что-то еще. Меня настигает осознание: Я действительно здесь. Я действительно это делаю. Но зачем я делаю это? Поможет ли мне операция, или мой позвоночник уже не спасти? Что если все это окажется билетом на экспресс туда, где я и так неминуемо окажусь?

До этого я старался сохранять оптимизм. Однако с учетом грандиозного риска, на который я иду, мой оптимизм может оказаться просто ловушкой. Смогу ли я и дальше мыслить позитивно, смогу ли опираться на него? Раньше я был в этом уверен, но в следующие несколько месяцев мой оптимизм ждут большие испытания.

Входит доктор Теодор. Если он и обеспокоен исходом следующих пяти-шести часов, внешне это никак не проявляется. Я оборачиваюсь к нему, ища поддержки, и он дает ее мне в полной мере.

— Доброе утро, Майк. Давай-ка я тебя со всеми познакомлю. Это — он обводит рукой своих привидений — наша лучшая бригада. Все «из глубокого конца бассейна» — профессионалы высочайшей квалификации.

Он представляет мне медсестер, выбранных по рекомендации главного врача отделения реабилитации.