Мой прямой и пронзительный взгляд он трактует по-своему, как и чрезмерную задумчивость и рассеянность, вообще мне не свойственную.

— Полагаю, особой необходимости сидеть здесь у нас нет, — замечает он, демонстративно поглядывая на часы, — можем расходиться спать. Если нам нужно будет срочно бежать из страны, я дам вам знать.

— Я пока разложу кресло в гостиной, — срывается с места суетящийся пуще прежнего Ромка, но оказывается решительно перехвачен за руку уже почти в дверях.

— Не надо. Кирилл не будет ложиться, а я пока уйду, — спокойно поясняет Глеб и получает согласный кивок от Зайцева, слишком усердствующего с самоуверенной улыбкой, чтобы можно было в неё поверить.

В постели я долго кручусь, жмурюсь и стискиваю пальцами подушку, но заснуть получается только в тот момент, когда приходит смирение с очередной бессонной ночью.

Сквозь густое сплетение ветвей над головой почти не видно солнечного света, и тьма издевательски неторопливо подбирается ко мне со всех сторон, когтистыми лапами впивается в щиколотки, сбивает с ног, наваливается сверху тяжёлой ледяной тушей и сдавливает моё горло, не позволяя дышать. Я дёргаюсь, извиваюсь, отчаянно хриплю, пытаясь скинуть её с себя, но как и всегда отчаянно проигрываю в этой неравной схватке. Сердце заходится от страха, грудь сдавливает невыносимой болью и вместе с противным хрустом трескающихся рёбер меня вышвыривает обратно в реальность, гнетущую намного сильнее этих кошмаров.

В ванной комнате я оказываюсь быстрее, чем успеваю толком проснуться. Стою прямо в темноте, вцепившись в края скользкой раковины и склонившись так низко, что в лицо бьют брызги включённой на максимальный напор холодной воды. И мне так страшно, чёрт побери, что хочется забиться в ближайший угол и никогда оттуда не вылезать. Покрыться плесенью, заржаветь, сгнить заживо или исчезнуть.

Всё, что угодно, лишь бы больше не оставаться на очную ставку со своими внутренними демонами.

На кухне горит свет, и ноги сами несут меня к нему навстречу, а разум охотно подкидывает достойные варианты оправданий собственной слабости. На этот раз меня не удивляет вид работающего в половине четвёртого ночи Кирилла, как не задевает и тот факт, что моё появление он снова предпочитает не замечать.

— Хотелось бы верить, что спать тебе мешает совесть, — срывается с моих губ, по которым тут же хочется сильно хлопнуть ладонью. Разбить их до крови и наказать за предательство, за чёртов сговор против меня же, пронесённый сквозь многие годы.

— Увы, спать мне мешает только переписка с деловыми партнёрами из Токио, — его взгляд продолжает избегать меня, но один уголок губ тоже предательски ползёт вверх, словно моё предположение кажется ему по-настоящему забавным. Пальцы отрываются от клавиатуры, быстро снимают и откладывают в сторону очки, а потом яростно трут переносицу.

Рукава рубашки закатаны им почти до локтя, выставляя напоказ огромный шрам, тянущийся через всё предплечье его правой руки. Длинный, кривой и глубокий, вызывающе-алого цвета, он выглядывает из-под белоснежной ткани, перекручивается и сплетается с рисунком сильно выпирающих вен и внезапно останавливается на запястье, словно ныряет вглубь загорелой кожи и прочно закрепляется под ней.

Я смотрю на эту метку, грубую и уродливую, и от участившегося дыхания во рту становится почти болезненно сухо. Чувства, противоречивые и не до конца понятные, сплетаются внутри тугим комом, который распекает грудь, резко срывается, падает в самый низ живота и разлетается там горячими искрами.

Растерянно мечусь взглядом по столу, по инерции хватаю кружку, успевая отметить, что теперь она точно моя, — на краю белой глазури ещё красуется смазанный отпечаток персиковой помады, — и делаю жадный глоток.

Кофе горячий, крепкий и ароматный. Явно сварен, а не разведён кипятком из гранул, потому что у меня на языке остаётся лёгкий осадок мельчайших кофейных песчинок. И на этот раз — с сахаром.

Не представляю, какие эмоции сейчас можно увидеть у меня на лице, потому что контроль над собой я теряю окончательно и бесповоротно. С немым вопросом, недоверием и изумлением гляжу на Кирилла, пока тот не бросает в мою сторону один мимолётный взгляд и не произносит отрешённо-короткое:

— Я могу пить и сладкий.

И возвращается к своей важной рабочей переписке, словно этим дал ёмкое объяснение всему происходящему: и тому, какого чёрта взял мою кружку, не удосужившись её даже помыть, и тем более тому, зачем готовил с расчётом на мой вкус.

Но вместо того, чтобы задать свои правильные — неправильные вопросы, я молчу и делаю вид, словно ничего не было. Отвлекаюсь. Нервно вычёркиваю это происшествие из своей памяти и обещаю себе никогда больше о нём не вспоминать.

Потому что не уверена, что смогу выдержать его ответы. Какими бы правильными они не были.