Первые полученные из компании Войцеховских данные я обрабатываю на каком-то автоматизме, не вникая и не вдумываясь. Цифры мелькают перед глазами чёрными мушками, сливаются друг с другом и складываются в один и тот же сигнал азбуки Морзе, ритмично отстукиваемый длинными худощавыми пальцами по клавиатуре.
Три коротких — три длинных — три коротких.
Осознание того, что мне всё равно придётся этим заниматься, совершенно не успокаивает и не помогает смириться. Я наспех просматриваю новые таблицы и стараюсь не замечать ничего вокруг. Не слышать обсуждения программы между Ромой и Кириллом и шутки Глеба, не видеть постоянно направленный на меня тяжёлый, мрачный взгляд и не пить этот блядский кофе, исправно появляющийся передо мной на столе.
Просто кружки у нас до сих пор только три, и Глеб с Ромой не спешат отказываться от своих в чью-либо пользу. А я впервые в жизни не спешу решить проблему сразу же, как только она возникла. Вместо этого я просто убегаю — делаю действительно важную работу на отъебись, лишь бы скорее уйти в спальню и погрузиться в череду изнурительных снов.
А потом просыпаюсь под утро и, задыхаясь, стою у настежь распахнутого окна, судорожно выхватывая ночной воздух. И повторяю, повторяю про себя наставление Бродского, даже сквозь гулко колотящееся сердце различая, как там, на кухне, с тихим щелчком проваливаются под подушечками вечно прохладных пальцев клавиши.
Три коротких — три длинных — три коротких.
Мне страшно думать, что до апреля ещё, — всего, — пара недель. И скоро я буду засыпать и просыпаться под звук разбивающихся о карниз капель, а снег под ногами снова растает и потечёт по улицам грязными ручейками, и каждый раз, когда заклевавший носом водитель резко затормозит и шины его машины громко взвизгнут от приложенных усилий, на меня накатит невыносимая тревога, из-за которой придётся обхватывать себя за плечи и делать вдох за вдохом.
Три коротких — три длинных — три коротких.
Меня трясёт от страха и холода, но подняться не получается, потому что ноги оплетают извилистые и длинные корни, торчащие прямо из земли. Ярко-алого цвета, они намертво впиваются в мои лодыжки и медленно прорастают под бледную кожу. Всё, что выходит сделать, — лишь повернуть голову вбок и прислониться щекой к мягкому и влажному мху, рвано выдохнуть, закусить губу, чтобы не заскулить от боли. Густая чаща леса расплывается и размазывается перед глазами, превращаясь в огромные тёмные пятна. Зелёный, серый и коричневый. Живое, умирающее и разложившееся.
Запах у хвои тяжёлый, терпкий, но согревающий. И мне становится не хорошо, но нормально. Словно тело больше не собирается умирать. Словно мысли о смерти уже не пугают меня так, как прежде.
И просыпаюсь я с этим навязчивым запахом, которого неожиданно так много, что во рту слегка горчит. Подушка подо мной мокрая, и пальцами удивлённо провожу по лицу, потом трогаю чуть спутавшиеся на затылке волосы, — нет, не плакала, просто вспотела во сне. Одеяло перекрутилось вокруг ног и мне приходится присесть и раскрутить его, чтобы всё же выбраться из кровати.
Анализировать что-то нет сил. И так знаю: нервы уже на пределе. На меня свалилось слишком много, чтобы выдержать такой темп и не дать сбой в самый неподходящий момент.
Например, сегодня, в три дня ровно. Когда мне нужно будет вставить одну маленькую флешку в свой рабочий ноутбук и запустить ту самую программу.
Я целенаправленно иду именно к Зайцеву, даже не глядя на время, наверняка застрявшее где-то в интервале между трёх и пяти часами утра. Хотя бы в этом моё тело пока ещё придерживается постоянства.
— Мне не положено никаких дополнительных инструкций? — спрашиваю прямо с порога и чуть сникаю голосом к концу предложения, сразу заметив перемены.
Кирилл ничего не печатает. Видимо, давно, потому что его очков нигде не видно. Просто сидит, подпирая рукой подбородок и смотрит в пустую стену. Задумчиво, напряжённо. Болезненно. Не как человек с огромным могуществом, привыкший получать своё любым путём и брать от жизни больше, чем причитается, а как ребёнок, лишённый детства и слишком рано и чётко осознавший, что надежды нужны лишь для того, чтобы разбиваться в пыль при столкновении с реальностью.
Мне больно видеть его таким. И обычный-то раздражающе нахальный Зайцев отбрасывает меня на десять лет назад эффективнее любой машины времени, а сейчас я настолько отчётливо чувствую под собой продавленный бабушкин диван и слышу скрип раскладушки, что по телу пробегают мурашки.
— Глеб скоро придёт, — отзывается он и поднимается с места, в один шаг оказываясь у плиты.
За тем, как он варит кофе в турке я наблюдаю без особенного интереса. Просто механически слежу взглядом за отточенными движениями обтянутых чёрной водолазкой рук и тем, как длинные пальцы ловко управляются со всеми банками — крышками — ложками, а потом ныряют вглубь сахарницы и достают два кубика рафинада. Именно в этот момент я ловлю себя с поличным и резко отворачиваюсь, мысленно отвесив себе смачную оплеуху.
Что же ты делаешь, Маша.