Оставшись один на один со своими опасениями, я медленно схожу с ума. Дрожу. Дышу глубоко и размеренно, уставившись в одну точку и пытаясь ни о чём не думать. Мечтаю перейти в авиарежим: не принимать звонки и сообщения, не обмениваться ни с кем данными, зависнуть на каких-нибудь относительно цветных картинках из своей памяти и стать настолько бесполезной, чтобы никому больше в голову не пришло пытаться меня использовать.

Ни-ко-му, сукин сын Зайцев, больше никогда и никому.

В два все возвращаются с обеда, а у меня к горлу подкатывает тошнота и начинает кружиться голова. Несколько глотков кофе делают ещё хуже: кровь пульсирует в венах рваными, асинхронными толчками, ищет наиболее тонкое место, чтобы прорвать его и выскочить за пределы не по годам изношенного тела. Сердце сдавливает, стягивает стальными нитями, пробуждая только что задремавшую косматую панику.

Только не здесь, Маша, только не здесь и не сейчас!

У меня нет ни единого шанса спрятаться от панической атаки, зато есть несколько мгновений, чтобы спрятать себя, трясущуюся в агонии, от окружающих.

Срываюсь с места, на ходу бросая скомканное «я сейчас». На подгибающихся ногах пересекаю огромное пространство, покачиваюсь на тонких высоких каблуках и бедром задеваю несколько острых углов на расставленных шахматкой рабочих столах. Осознанно отвлекаю себя от страха ноющей болью, чтобы успеть дойти хотя бы до коридора, а потом бежать, бежать, бежать по извилистому стеклянному лабиринту, не оглядываясь и не оборачиваясь на вытягивающиеся в отвратительные хищные морды лица людей.

Мне нужен воздух. Много воздуха, чтобы справиться с собой, вернуться на положенное место и сделать всё как следует. Потому что я не умею иначе, хотя очень хочу.

За первым же поворотом судьба хватает меня за шкирку и издевательски подбрасывает навстречу небольшой делегации, важно вышагивающей в сторону кабинета директора. Илья Сергеевич идёт на полшага впереди, лениво выслушивает своего занудного заместителя и блистает в самом прямом смысле: на нём белоснежная рубашка со слишком уж небрежно закатанными до локтя рукавами и костюм-двойка пепельно-голубого цвета из ткани, отливающей перламутром под офисным освещением. Он безупречен ровно настолько, чтобы фантазия смело перенесла его в какой-нибудь ролик с рекламой мужской одежды.

Но не настолько, чтобы поверить, что этот баловень судьбы с лукавой улыбкой и лёгкой небрежностью в светлых волосах действительно способен возглавлять огромную компанию.

И как бы не был хорош собой Лирицкий, мой взгляд всё равно перескакивает на идущего рядом с ним Кирилла. По нему и не скажешь, что не спал уже три ночи подряд: выглядит отдохнувшим и расслабленным, со скукой смотрит на офисные стены и с обидным снисхождением — на меня.

— Машенька, день добрый, — игриво бросает мне Илья Сергеевич, когда расстояние между нами остаётся совсем ничтожным и мне остаётся лишь благодарить своё тело, по инерции продолжающее нестись вперёд, к спасению от накатывающего удушья.

— Добрый, — киваю в ответ, из-за шума в ушах вовсе не различая свой собственный голос. Пол дрожит и покачивается под ногами, трескается, разъезжается передо мной в стороны, открывая вход в персональный ад. Удушающе жарко. Страшно. Необратимо.

И высокая фигура, облачённая во всё чёрное, словно замирает на мгновение, поравнявшись со мной, и вскользь задевает мой локоть. Еле ощутимо. Горячо. Специально. Так, чтобы я от неожиданности подняла голову, встретилась взглядом с самим Дьяволом и обожглась о полыхающий в его глазах огонь преисподней.

Ощущение смерти, серой тенью скользящей за моей спиной, выталкивает меня на маленький балкончик, роняет на колени прямо в лужу подтаявшего снега и задирает мою голову к серому небу. Только глаза затягивает беспросветной тьмой, едким чёрным дымом от адского костра, графитовым туманом гиблого хвойного леса, заливает грязной и тухлой водой бездонного колодца, засыпает рыхлой влажной землёй, поросшей тёмно-зелёным мхом.

Меня душит, давит и разрывает так, что начинают собираться слёзы, которые давно уже следовало выплакать.

Но не сейчас. Сейчас мне нужно собрать по клочкам своё равновесие и научиться заново дышать.

А потом понять, что Кирилл здесь делает.

Десять лет назад.

Невыносимый зной неохотно отступил после нескольких дней лёгкой мороси, успевшей на удивление хорошо пропитать землю. И я смотрела на свои исчерченные грязными брызгами щиколотки не столько с брезгливостью, сколько с тоской. Потому что могла бы постараться и объехать особенно глубокие лужи. Могла бы пройти вслед за всеми, протоптанной дорожкой, а не влезать в притягательные заросли сорняков, к средине лета уже дотягивающих мне до носа. Могла бы проявить благодарность к щедрости Ксюши и, неохотно надевая очередной её светлый, невесомо-воздушный сарафан, не сидеть в нём на влажной траве, рискуя окончательно заляпать.

Я наблюдала за тем, как ребята плещутся в прохладной речной воде, обливают друг друга, устраивают догонялки вдоль берега, — с удовольствием разогреваются, прежде чем совершить очередной заплыв до островов. Разбитое недавно колено нещадно саднило, — наверное, потому что пальцы до сих пор по инерции тянулись к ранке и беспощадно расковыривали свежую кровяную корочку, снова выдёргивая оттуда несуществующие соринки.