– Патрон вызывает Брута в медотсек, – скороговоркой произнесла Пасифия в интерком. – Брут, прошу срочно прибыть в медотсек.

Ариадна растерянно посмотрела на Корнелия, тот еле заметно пожал плечами, качнул головой. Интересно, видит ли она то же, что и комиссар? Корнелий сомневался. Тем временем Червоточин осторожно спустился с койки, поправил простыню и, держась рукой за поручень, обошел ее, шаркая ногами. Ариадна хотела поддержать его, но тот отмахнулся. Корнелий внимательно наблюдал, как передвигался Червоточин, и каждый новый шаг его все меньше нравился комиссару. Сначала он решил, что тот ничего не видит, поэтому и не отпускает леер, да и как Червоточин может видеть, если головы у него нет, а на ее месте – черная дыра? То, что другие этого не замечали, не имело значения, сам-то Червоточин знал, что лишился важной принадлежности тела.

Однако то, как шел Червоточин, отнюдь не напоминало неуверенные шаги слепца. Он видел, и видел, судя по всему, отлично, но вот там, где его ступня готовилась соприкоснуться с поёлами, происходило нечто невиданное. Корнелий присмотрелся. Возникало ощущение, что дырчатые пластинки вспучивались навстречу ступне Червоточина, а затем продавливались, когда тот переносил на ногу всю тяжесть тела. Твердая поверхность больше не являлась таковой, она колыхалась, по ней разбегались волны, и Корнелий еле удержался, чтобы не сделать шаг навстречу колыханию и убедиться в его реальности, а также не отпрянуть, когда некоторые из волн почти добегали до места, где он стоял.

Шестым чувством комиссар ощущал – он не должен показать Червоточину, будто заметил в нем хоть малейшую странность.

В медицинский отсек шагнул человек.

Брут.

– Вызывали, патрон?

Червоточин остановился. Сейчас он стоял спиной к вошедшему, но у Корнелия вновь возникло ощущение, что ученый очень даже хорошо видит Брута, более того – пристально вглядывается. Спина напряглась, взбугрились мышцы под тонкой материей простыни, опять же – как-то неправильно, чересчур, но тут и Ариадна, почувствовав некую несообразность, тихо сказала:

– Он сзади, дорогой. Повернись, если тебе не трудно.

Однако Червоточин не повернулся, а по-прежнему двигался вокруг диагностической койки и остановился там, где его глаза, имейся они у него, должны были узреть Брута. Тот стоял прямо, словно одеревенев. Бледное лицо, обескровленные губы.

– И ты, значит, Брут, – удивительно ласково произнес Червоточин. – А повернись-ка, сынку, дай взглянуть на себя со всех сторон! Как быстро растут отпрыски, Корнелий, вы даже себе не представляете! – Корнелий сдержался, ничего не сказал. Обращение к его персоне являлось фигурой речи. – Водишься с ними, воспитываешь, бьешь по рукам, когда они тянутся поднять с пола каку, не в наказание, а исключительно блага ради, поешь колыбельные, помогаешь решать задачки… да, задачки… – Червоточин умолк.

– Да, – сказал Брут. – Это я. Я не собираюсь отпираться.

– Ну, еще бы! Сам великий Брут утер нос какому-то там Червоточину! Ткнул, как котенка в лужу. Ткнул ведь? Ткнул!

– О чем вообще идет речь? – Ариадна. – Кто-нибудь объяснит по-человечески?

– По-человечески? – переспросил Брут. Провел ладонью по выбритому до блеска черепу. – Только и могу все объяснить по-человечески. Дело в том, что изменил… нет, точнее сказать – внес коррективу в опыт по бурению тонкой структуры вакуума. Внес, ни с кем не согласовав. Это, конечно, неправильно. Но больше не мог смотреть, как продолжаем биться, словно мухи о стекло. Биться из-за того, что Червоточин, возомнил себя единственным, кто хоть что-то понимает в теории сингулярностей… Да, пошел на нарушение процедуры, но лишь потому… другого пути не было! Не хотел закончить жизнь так, как Цезарь!

– Как Цезарь? – спросил Корнелий. – А что с ним случилось?

– Это было до вас, – отмахнулся Червоточин. – Еще один умник, решивший поставить под угрозу жизнь товарищей во имя жалких амбиций. Не имеет значения!

– Он исчез, – сказал Брут. – При неизвестных обстоятельствах.