По городу бродят военные подразделения, отправляются на фронт маршевые части с прощальным цветком в дуле винтовки, глухо грохочут пушки артиллерийских дивизий, которые тоже уезжают на восток. Уличные толпы с гордостью смотрят, как маршируют резервы, идущие в бой. Превосходно экипированные, здоровые, статные, наши богатыри идут спокойно, сознавая цель, ради которой они идут проливать кровь. А вот новые ряды бодрой молодежи. Сплошь юные мальчики в мундирах скаутов и студентов. Это добровольцы. Бело-пурпурная кокарда на шапке, загорелые юношеские лица, безупречный шаг, красивая осанка, это завтрашние фронтовые герои.

В галерее искусств «Захента» выставили на аукцион картину «Лех», отданную в Фонд обороны Государства Польского художником Элигиушем Невядомским. Все бдительнее становилась цензура. Закрывали газеты, заподозренные в большевистских симпатиях, особенно еврейские, такие, как «Наш курьер», выходивший на польском языке, или «Дер Бой-Арбетер», выходивший на идише, – «за несоответствующее истине и тенденциозное представление межнациональных раздоров среди солдат, а также за антигосударственную агитацию». Закрыли и газету «На солнце», которую с самого начала обвиняли в пособничестве жидокоммуне.

Шестого августа премьер-министр Винцентий Витос издал воззвание:

Граждане столицы! Враг находится в нескольких десятках верст от Варшавы. Над столицей Государства Польского нависла грозная опасность. Должны ли вы безразлично ждать? Или склониться, как рабы? Ни за что!

Десятого августа было объявлено осадное положение. С десяти утра до четырех вечера уличное движение запрещалось. Доброволец просил дать ему коня и седло, хоть самые захудалые. В кинотеатре «Пан» показывали картину «Разгром большевиков». Юзеф Урштейн, любимец варшавской публики, выступал в великолепном, актуальном, искрометном фарсе «Пикусь идет в уланы».

Тринадцатого августа большевики подошли к Варшаве. Шли схватки за Радзымин, село под Варшавой, несколько раз переходившее из рук в руки. Четырнадцатого августа Красная армия пошла в атаку на столицу. Утром восемнадцатого августа, разгромленная поляками, она в панике бежала на восток. Бежали и члены Польревкома, которые, сидя в доме ксендза в Вышкове – местечке возле Радзимина, – ждали триумфа революции. Молниеносную польскую победу сразу же назвали «чудом над Вислой».

Под конец Варшавской битвы, шестнадцатого или семнадцатого августа, из польской армии забрали более семнадцати тысяч военнослужащих еврейского происхождения и несколько недель продержали их в военном лагере в Яблонне под Варшавой, в изолированных бараках. Среди заключенных были призывники и добровольцы, офицеры и солдаты легионов, ремесленники, рабочие, интеллигенция, студенты, гимназисты; были и известные персоны – такие, как Юзеф Фельдман, сын литературного критика Вильгельма Фельдмана, или «знаменитый математик, логик Альфред Тарский, прозванный в Америке Эйнштейном Западного Берега»{220}. Всех разом заподозрили в сотрудничестве с Советской Россией и обращались с ними как с врагами родины, предателями. По слухам, среди этих униженных, опозоренных людей случались самоубийства.

«В заряженной нервным напряжением атмосфере августа 1920 года была совершена глупость. Глупость непростительная, но ее реальное значение было невелико»{221}, – так годы спустя преуменьшал масштабы происшествия Адам Чолкош, польский социалист, переехавший в Лондон. Юзеф Левандовский – историк, мартовский эмигрант[31] с 1968 года – дополнял:

«Еврейский квартал» в Яблонне просуществовал в целом двадцать пять дней. Можно и нужно заметить: это на двадцать пять дней дольше, чем нужно, и тем не менее на все это дело нужно взглянуть в правильной перспективе, в которой оно уменьшается и уходит на дальний план. В конце концов, никто из солдат-евреев, интернированных в Яблонне, не умер ни от голода, ни от эпидемии, ни от чего-либо другого, все вышли из этого лагеря живыми и невредимыми{222}.

В сентябре 1920 года Красную армию уже оттеснили за границы Польши, а еврейские интернированные все еще сидели в лагере. Стефания Семполовская выступила с протестом в их защиту:

Как граждане Польши, которым дорога судьба Родины, и Ее честь, и Ее знамя, и Ее достоинство, мы всеми силами протестуем против распоряжений, которые могут лишь покрыть позором имя Польши. Во имя нашего будущего, во имя международной солидарности цивилизованных народов, к которым мы хотим принадлежать, во имя коллективной совести, что живет в народе нашем, мы протестуем против беззаконных, антиконституционных, нечеловеческих распоряжений – их нужно немедленно отменить{223}.

Моя мать писала: «Под этим воззванием – написанным фиолетовыми чернилами, невыразительным наклонным почерком панны Стефании, – копии которого я трудолюбиво отстукивала на машинке, одним из первых поставил подпись Стефан Жеромский»{224}. Подписались и другие известные лица. Сегодня мы можем размышлять над тем, почему в душах польских гуманистов честь Польши находила больший отклик, чем страдания людей, с которыми обошлись несправедливо. Но интернированных выпустили.

В сентябре снова начала выходить газета «На солнце». В ней сразу же появился текст Корчака под названием «Бейлисы», который, несомненно, был вызван яблоннским делом.

Ну и началась война, и мальчики из Дома сирот пошли на войну. – Пошел Гиндман, Фалка, Гелблат, Брам, Олек, Фридман, Барун, Яблонка. Потом пошли Якуб, Турек и Бротман. – Говорят, что и Лейбусь на войне, но мы точно не знаем.

Если война продлится дольше, еще с десяток мальчиков пойдет в армию, а может, и больше.

Больше всего мальчиков служит в пехоте, а Гиндман – в литовско-белорусской пулеметной дивизии. Когда русские войска шли на Варшаву, эта дивизия все время сражалась. Коммюнике Генерального штаба дважды сообщали, что дивизия Гиндмана сражается лучше всех. А что с ним случилось, мы не знаем, он давно уже не писал: может, его уже нет в живых – может, убили. Не знаем, к кому обратиться, кого спросить.

Ничего не знаем о Фалке. Он был на телефоне. Когда приехал на побывку, болел сыпным тифом, рассказывал много интересного. <…>

Когда Варшаве грозила опасность, рабочие создали добровольческий полк. В этот полк записались: Аусвинд, Гофман и Земель. Они проходили обучение в Прушкове, им было хорошо. Вдруг приехал военный доктор и сказал, что Гофман слишком слабый, тот вернулся в Дом сирот, двадцать четыре часа проспал – выспался и доволен.

Хотели и Аусвинда отослать: слишком мал. Аусвинда дети называют «Семе Борек». Почему Семе Борек – неизвестно. Но известно, что Семе за это прозвище страшно бил. Потом уж привык. Стал тогда Семе Борек перед поручиком – не хочет возвращаться.

– Я сильный и здоровый, – говорит.