Красные солдаты. Пробил час расплаты. <…>
Через труп белой Польши лежит путь к мировому пожару. На штыках понесем счастье и мир трудящемуся человечеству. <…>
Пробил час наступления. На Вильну, Минск, Варшаву – марш!{217}
В Варшаве был создан Совет обороны государства, который обратился к народу с призывом: «Родина нуждается в помощи. Она призывает всех, кто способен носить оружие, добровольно вступать в ряды армии; мы должны встать на ее защиту единой, нерушимой стеной, и о грудь нашего народа разобьется нашествие большевизма»{218}.
На призыв Совета обороны государства откликнулись представители национально-религиозных меньшинств. Евреи из городского совета предложили армии финансовую помощь, еврейские организации убеждали своих участников жертвовать «как имущество, так и кровь, и жизнь свою». Еврейская община обращалась к «братьям во Израиле»:
В эту тяжкую минуту священная обязанность каждого из нас – взять в руки оружие и подчиниться приказам Главнокомандующего. Так мы поступали некогда в Земле Обетованной, так поступали на этой земле в годы восстаний наши предки. <…> Так поступим сегодня и мы – молодые и старые. Что обиды, когда над страной нависла угроза, ведь мы идем защищать не наших внутренних врагов, а землю, которую никто из нас не разлюбит.
Обязательная воинская повинность охватывала пять возрастов: мужчин от двадцати пяти до тридцати. Собралось сто тридцать семь тысяч человек.
Генералу Галлеру было поручено создать Добровольческую армию. В нее принимали мужчин от семнадцати до сорока двух лет, офицеров – до пятидесяти лет. В костелах зачитывали пастырские послания – письма епископов к народу, призывавшие записываться в армию добровольцем. Бесчисленные общественные и профессиональные организации обращались к купцам, ремесленникам, художникам, рабочим, крестьянам, женщинам, харцерам, студентам, гимназистам старших классов с мольбой вступить в армию. В течение месяца на призывных пунктах записались почти сто тысяч добровольцев.
Корчак всегда был фанатичным читателем прессы, особенно ежедневной. В гетто, отрезанный от распорядка довоенного мира, он с тоской вспоминал:
Газета – на первый взгляд просто бессмысленная литература. – А хоть бы и так. Без газеты нельзя. Там и вступительные статьи, и глава повести, и некрологи, и театральные обзоры, и судебные отчеты. Кино – новый фильм. Новая повесть. Мелкие происшествия и мелкие объявления. – Все это не столько интересно, сколько разнообразно. Кто-то попал под трамвай, кто-то что-то изобрел, у того украли шубу, тому пять лет тюрьмы. Этот хочет купить швейную или печатную машинку, либо продает пианино, либо ищет трехкомнатную квартиру с удобствами. – Широкое русло, так сказать, величаво текущей Вислы, как раз такой, как под Варшавой{219}.
В то июльское воскресенье, в его день рождения, газеты трубили: «К оружию!», «На помощь!», «Московские орды хотят заполонить нашу землю!», «Враг грозит уничтожением не только нам, но и всей цивилизации!» Колонки были полны некрологов о тех, кто погиб в бою с врагом. Пресса призывала помогать солдатам подарками: перевязочным материалом, питанием, бельем. Женщин просили взять на себя роль «крестных матерей» – позаботиться о тех солдатах, у кого нет семьи. Печатались нескончаемые списки тех, кто делал взносы и продавал ценные вещи на военные нужды.
Читая отрывки из газет, выбранные в случайном порядке, можно, будто в фотопластиконе[30], заглянуть в прошлое, ощутить атмосферу тех летних недель. Кинотеатр «Пэлес» на Хмельной, 2 представлял фильм «Владычица мира» с Мией Мэй в главной роли. Комиссариат XII округа Государственной полиции пожертвовал тысячу марок на Антибольшевистскую лигу. Чесь попросил не покупать ему игрушек на именины, а вместо этого отдать пятьдесят марок польскому Красному Кресту. Для службы требовалась девочка, только христианка, четырнадцати лет. Крем «Метаморфоза» гарантировал поразительную метаморфозу всем дамам. Цены росли в стремительном темпе. Стоимость жизни семьи из четырех человек составляла уже 84,39 марок в месяц. Отдел продовольственного снабжения Варшавы успокаивал, что он располагает трехнедельным запасом муки и зерна. Все обладатели почтовых и обычных голубей должны были зарегистрировать оных в городском управлении. Неподчинение этому приказу влекло за собой штраф в десять тысяч марок или три месяца тюрьмы. Все врачи, не состоящие на действительной военной службе, были обязаны зарегистрироваться в Бюро обороны города, в магистрате.
Нарастали антисемитские настроения. Часть еврейского населения сохраняла нейтралитет, часть симпатизировала большевикам, надеясь, что победа революции сметет расовые предрассудки. Члены еврейской социалистической партии Бунд, сионистского общества «Поалей Цион» и Коммунистической рабочей партии Польши, во главе которой стояли люди еврейского происхождения, проводили просоветскую агитацию среди рабочих, устраивали собрания, убеждали уклоняться от призыва, бойкотировать набор добровольцев. Разбрасывали листовки, которые гласили: «Революционная Красная армия победным шествием приближается к Варшаве как вестник краха капиталистического рабства. Рабочие! Вы должны водрузить красный флаг над Зигмунтовским дворцом и Бельведером».
Двадцать третьего июля в Москве польские коммунисты создали Польский временный революционный комитет, в который вошли: Юлиан Мархлевский, Феликс Кон, Эдвард Прухняк, Юзеф Уншлихт и Феликс Дзержинский. Польревком – такое советское сокращение использовал сам комитет – должен был взять в свои руки власть в Польше после победы Красной армии. Тридцатого июля члены Комитета прибыли в Бялосток, уже занятый большевиками, устроили там свой главный штаб и опубликовали сообщение о том, что они принимают бразды правления. Ответным шагом стали превентивные аресты коммунистов, евреев и деятелей профсоюзов, которых обвиняли в сотрудничестве с захватчиками. Почти три тысячи человек были высланы в лагерь для советских заключенных в Домбе под Краковом. Туда привезли и брата моей бабки, Макса Горвица, который, к удовольствию большей части семейства, десять месяцев просидел сначала в Павяке, потом в тюрьме на Вронках, а потому не мог участвовать в самых бурных антипольских акциях.
В патриотическом порыве всех евреев признали большевистскими агентами и предателями. Возникали массовые беспорядки, в которых особо отличались военные, уезжавшие на фронт. Они громили и грабили еврейские магазины, мастерские в окрестностях вокзала, издевались над жителями еврейских кварталов, доходило до того, что евреев избивали, старикам обрезали бороды и пейсы, женщин насиловали. Тридцать первого июля «Курьер варшавский» писал:
Министерство военных дел сообщает:
Начальникам генеральных округов разосланы следующие приказы.
Постоянно повторяются антиеврейские эксцессы на железных дорогах и вокзалах, приобретая все большие масштабы в форме насилия, сопровождаемого издевательством, зачастую над старыми людьми, что указывает на отсутствие дисциплины и чести польского солдата, с одной стороны, с другой же – наносит непоправимый ущерб нашей внешней политике в настоящий момент, поскольку подобные факты, получащие немедленную огласку, обычно в преувеличенном виде, за рубежом, вызывают в наш адрес в некоторой степени заслуженные упреки в нетолерантности, варварстве и отсутствии цивилизации. Мы должны раз и навсегда положить этому конец. <…> Как солдатам, так и унтер-офицерам запрещено сходить на промежуточной станции и выходить за пределы оной. <…> Начальники вокзалов будут доводить настоящий приказ до сведения каждого коменданта транспорта, а в случае инцидента противодействовать им всеми средствами, каковые будут в распоряжении. <…> За каждую выходку следует сурово наказывать. Офицеров же, потворствующих антиеврейским эксцессам, надлежит привлечь к суровой ответственности, не отступая даже перед далеко идущими последствиями. За непосредственное участие в эксцессах к виновным будут применены дисциплинарные и судебные взыскания, в случае нанесения тяжких телесных увечий либо грабежа, насилия, поджога и т.д. виновных будут судить временные суды. Офицеров, бездеятельно наблюдавших за издевательством солдат над беззащитными евреями, я считаю недостойными носить мундир польского офицера.
Чем ближе подходила Красная армия, тем сильнее накалялись страсти. «Пшеглёнд вечорны» описывал царившие в городе настроения так:
На фронт! На фронт! – кричит сегодня в столице каждый угол улицы, каждый белый участок стены. В глаза бросаются большие листы ярко отпечатанных афиш и прекрасные в движении, живые агитационные плакаты. Варшава вздрогнула. Варшава зорко поглядывает на восток и, чуя грозную опасность, организуется, записывается в армию, старается любой ценой помочь солдату на фронте. Город Сирены посерьезнел. Уже не слышно музыкантов в городских ресторанах, кафе, и кондитерские уже не так переполнены, как раньше, на аллеях и в парках все больше одиноких женщин, все меньше мужчин призывного возраста.