Первоначально чистки были направлены на подавление глубоко укоренившихся межфракционных конфликтов за счет переключения внимания на предполагаемых скрытых врагов. При этом неминуемо напрашивается вывод, что кампания вызвала резкую эскалацию напряженности непреднамеренно. Революционные комитеты состояли из людей, выстоявших в революционных событиях предшествующих лет. Члены структур никоим образом не были едины ни по происхождению, ни по жизненным ориентирам. В новых органах власти доминировали армейские офицеры, которые зачастую проявляли подозрительность в отношении лидеров повстанческих фракций. В революционных комитетах руководили также гражданские служащие, некоторые из которых ранее были мишенью повстанцев в ходе «культурной революции». Однако многие из них в целях самосохранения заверили различные повстанческие фракции в своей лояльности, чтобы расширить базу поддержки в преддверии ожидаемого «великого единения». Наконец, в новые органы власти входили отдельные руководители повстанческих фракций, иногда – представители двух глубоко враждебных друг другу движений. В сущности, революционные комитеты и создаваемые ими следственные группы функционировали в условиях нестабильности и взаимного недоверия, а иногда даже плохо скрываемой враждебности.

В такой ситуации в новых исторических условиях чистки обернулись практически инквизицией и охотой на ведьм. Созданные на местах органы власти имели все основания уверовать, что рьяное претворение в жизнь очередной кампании будет восприниматься новым режимом как знак их лояльности. Неспособность реализации кампании со всей тщательностью бросала тень на сами революционные комитеты. Опыт недавнего прошлого давал людям во власти все основания полагать, что если они не будут ревностно осуществлять полученные сверху директивы, то сами могут в любой момент стать жертвами кампании.

Чувство незащищенности среди членов революционных комитетов и специальных следственных групп практически исключало возможность высказаться против наиболее ожесточенных и неистовых «инквизиторов» или ставить под сомнение даже самые неправдоподобные и бессмысленные обвинения. За слова в защиту обвиняемых, попытки смягчить применяемые во время допросов в их отношении меры и усилия ограничить число обвиняемых и допрашиваемых люди рисковали быть заподозренными в симпатиях к врагу, а возможно, и в участии в подпольном заговоре. С момента, когда телесные и психологические пытки стали нормой получения признаний, процесс эскалации кампании уже нельзя было остановить. Допросы и полученные с их помощью имена соучастников практически обеспечивали постоянное возобновление всего процесса: новые обвиняемые, новые допросы, новые пытки, новые имена. Ставить под сомнение достоверность признаний, задаваться вопросом о правдоподобии существования гигантских сетей подпольных предателей, требовать для проведения людей через жернова следственной машины предоставления чего-то большего, чем подозрения, и указывать на несущественность в качестве доказательства полученных под принуждением признаний было бы проявлением поразительной личной храбрости, граничащей с безрассудством. Ведь это было бы выражением сомнений в действиях руководства, противостоянием «культурной революции» и демонстрацией сочувствия по отношению к врагу.

Как и большинство кампаний Мао, от «большого скачка» и Движения за социалистическое воспитание до инициатив хунвейбинов и повстанцев, новая внутренняя интервенция шла сама по себе, приводя к последствиям, масштабов которых никто изначально не предполагал. Она неслась вперед, как автомобиль, у которого отказали тормоза. Движение замедлилось лишь после комментариев Мао, заметившего, что кампания, возможно, оказалась слишком суровой [MacFarquhar, Schoenhals 2006: 259–260]. Однако к моменту, когда прозвучали эти слова, было уже слишком поздно – кровопролитие свершилось. Свыше половины летальных исходов «культурной революции» – 600–800 тысяч человек по различным оценкам – пришлось именно на этот этап [Walder 2014].

Именно в процессе и в результате чисток культ Мао принял наиболее крайние формы. Повсеместно появились значки, бюсты и плакаты с его изображениями. Практически в любом доме на видном месте висел портрет или стоял бюстик председателя. Отсутствие такой атрибутики могло быть воспринято как основание для подозрения в политической нелояльности. Перед правительственными зданиями, в вузовских кампусах и на городских площадях появились огромные статуи Мао. В дни официальных праздников зачастую проводились заранее тщательно отрепетированные парады с огромным числом портретов Мао и передвижными платформами, на которых везли статуи председателя в героических позах [Leese 2011: 210–219]. Тысячи артистов принимали участие в массовых синхронных выступлениях на стадионах, чтобы принести дань уважения и выразить преданность Мао. Люди, которые по неосторожности портили или выбрасывали газеты с изображением или словами Мао, могли оказаться втянутыми в мучительные расследования на предмет лояльности. Семьям приходилось хранить практически все предметы с портретами Мао, выбрасывать которые становилось политически опасно.

Эскалация культа Мао была частью организованной кампании, инициированной в недрах вооруженных сил под командованием Линь Бяо и реализовавшейся комитетами военного контроля. Слоган «будьте трижды преданны и четырежды безгранично [любите]» предполагал, соответственно, личную лояльность «председателю Мао, маоизму и пролетарской революционной линии председателя Мао» и «безграничную любовь, безграничную веру, безграничное почитание и безграничную преданность в отношении председателя Мао». Режим давно поощрял всеобщее уважение к личности лидера, однако искреннее народное благоговение теперь превратилось, по словам двух ведущих аналитиков рассматриваемого периода, в

В целом кампания основывалась на модели, которая уже была претворена в жизнь на Главной трикотажной фабрике города Пекина. Ведавшие предприятием армейские офицеры придумали способ усиления лояльности у рабочих во время трудового процесса. В начале каждой смены рабочие собирались вместе и, стоя перед портретом председателя Мао, «испрашивали наставлений», которые они могли бы пронести с собой в течение всего дня. Во время смены рабочие были окружены цитатами Мао на стенах цехов, что было призвано повысить рабочий дух. По окончании смены рабочие обменивались цитатами Мао с прибывшими на их место товарищами, чтобы «проявить заботу и предложить помощь». Наконец, в самом конце рабочего дня рабочие вновь сходились к портрету Мао и «отчитывались» о выполнении заданий, критически анализируя свои мысли и результаты труда в течение прошедшего дня. Отчет руководства фабрики об этой практике Мао получил в конце 1967 г. Тогда он оставил на полях документа замечание: «Прочитал, это замечательно. Благодарю вас, товарищи!» [Ibid.: 263]. В дальнейшем этот отчет был распространен по всему Китаю, и вскоре миллионы людей участвовали в подобных организованных ритуалах в своих рабочих ячейках [Leese 2011: 195–202].

Принципиальной составной частью культа Мао было заявление, что его «внедрение в жизнь» позволяет разрешать самые сложные проблемы, в особенности те, которые, казалось бы, выходили за пределы возможностей современной науки и технологий. Газеты и радиопрограммы регулярно сообщали о том, как усердное изучение работ председателя Мао вдохновляло не имевших никаких научных познаний обычных людей работать вдвое больше и добиваться невероятных результатов. Известен пример с командой хирургов, которая, в отсутствие необходимого опыта и квалифицированного анестезиолога, умудрилась успешно выполнить крайне тяжелую операцию по удалению у одного пациента 45-килограммовой опухоли. Больные раком изучали идеи Мао, чтобы бороться с последствиями лучевой терапии. Санитары без соответствующей подготовки использовали идеи Мао для реабилитации глухонемых, которые после такого лечения могли петь революционную песню «Алеет Восток» и выкрикивать лозунг «Слава председателю Мао!». Причем санитары добивались этого особенно в тех случаях, когда специализированный медицинский персонал в больницах оказывался не в силах помочь пациентам. Сообщалось о том, что схожим образом идеи Мао возвращали зрение слепым, помогали закрепить на теле отсеченные руки и восстанавливали сердцебиение жертвам аварий [Urban 1971: 1–27].

В таких заявлениях не было прямых отсылок к некоему волшебному действию идей Мао. Подобные прокламации были направлены на демонстрацию того, что занятия по изучению маоизма вдохновляли рядовых граждан на подвиги, которые они полагали ранее выходящими за пределы их возможностей. Контекстуально большинство подобных сюжетов подразумевало, что применение мудрых умозаключений Мао на практике приносит обычным людям больше пользы, чем современные науки и технологии – сфера деятельности «буржуазных» специалистов [Leese 2011: 187–194].

Возможно, самым известным проявлением культа Мао стал всеобщий восторг, вызванный в начале августа 1968 г. передачей в дар манго различным учебным заведениям и фабрикам Пекина. Золотистые плоды подарил Мао находившийся с визитом в Китае министр иностранных дел Пакистана. Председатель приказал своему помощнику разделить подарок на части и направить фрукты различным показательным учреждениям и предприятиям Пекина. Часть манго была отправлена уже 5 августа команде по пропаганде маоизма, которая недавно обосновалась в Университете Цинхуа [Baum 1969; Leese 2011: 219–221]. 7 августа «Жэньминь жибао» сообщила об этом событии длинным заголовком на первой странице нового номера:

Сопровождавший этот анонс текст описывает реакцию, которую вызвал подарок в кампусе:

Один плод манго был отправлен на текстильную фабрику города Пекина. Местный революционный комитет организовал большое собрание, на котором рабочие озвучивали цитаты Мао и восторженно обсуждали подарок. Плод покрыли воском, чтобы сохранить его от порчи, и возложили на возвышение в актовом зале. Рабочие выстраивались в очереди для того, чтобы посмотреть на манго. Плоду торжественно кланялись, проходя мимо него. Через несколько дней манго все-таки начало подгнивать. Тогда фрукт разрезали и сварили в кастрюле воды. Рабочие вновь выстроились в очередь, чтобы получить по ложке бесценной воды, в которой было сварено манго. Революционный комитет приказал сделать восковой слепок плода, который был помещен в актовом зале и оставался ключевым элементом всех последующих мероприятий по восхвалению Мао.

За этим последовало несколько месяцев помешательства на манго. На некоторое время этот плод стал главным символом кампании «безграничной преданности». Из воска делались муляжи манго, которые развозили по Пекину и другим районам Китая. Встречая манго, рабочие ячейки организовывали по этому случаю торжественные приемы, празднества и экскурсии. От провинциальных революционных комитетов в Пекин поступали многочисленные просьбы организовать доставку бесценных плодов. Изготовленные копии манго, призванные заменить собой сгнившие оригиналы, размещались в стеклянных витринах. Реплики развозили по всему Китаю, будто бы те были звездами в турне. Фрукты и их копии отвозили в другие города поездами, которые приветствовали массовыми демонстрациями [Leese 2011: 221]. По имеющимся данным, около полумиллиона человек встречали репродукции манго по прибытии в Чэнду. Производились значки и стенгазеты с изображением манго. Табачная фабрика в провинции Хэнань начала производить линейку продукции под маркой манго. Несколькими годами позже на экраны выйдет фильм о классовой борьбе, где манго будут фигурировать в качестве ключевого элемента сюжета[190].

Еще одним заметным элементом культа Мао был называемый «танец верности», который был призван продемонстрировать почтение и любовь к председателю. Это действо представляло собой определенную последовательность движений, будто бы вдохновленных народными танцами национальных меньшинств. Танец сопровождался стандартными аккомпанементами и текстами, в которых верность председателю сравнивалась с одновременным биением миллионов сердец. Такие действа могли организовываться практически везде и почти в любое время: в поездах, автобусах, самолетах, на политических собраниях на фабриках и в конторах и так далее. Как только кто-то начинал танец верности, отказаться от участия в его исполнении было просто невозможно. Отсутствие энтузиазма по отношению к действу трактовалось как очевидный признак неверия в председателя. По словам людей, переживших этот период, самое большое рвение и умение в исполнении танца верности демонстрировали молодые женщины, поскольку для многих из них сам акт танца выступал в определенной мере развлечением. Меньше восторга от перспективы участия в действии испытывали обделенные чувством ритма пожилые люди и «синие воротнички», которые воспринимали подобные мероприятия как весьма существенный конфуз [Leese 2011: 204–206; MacFarquhar, Schoenhals 2006: 264].

Описывая эти события, трудно устоять от желания сделать вывод, что все это было проявлением определенной коллективной истерии, питаемой искренней верой в чудодейственность идей Мао или, по крайней мере, настоящим уважением к Мао в качестве великого политического лидера. Естественно, мы не можем заглянуть в умы сотен миллионов людей, для которых описанные феномены были частью жизни, однако нам хорошо известен политический контекст всех этих мероприятий. Культ Мао достиг своего зенита на фоне кампании по зачистке классовых рядов, нацеленной на выявление тайных предателей и врагов революции. За всеми этими экзерсисами виднелся плохо скрываемый элемент принуждения, явная угроза и предупреждение тем, кто отказывался демонстрировать достаточную долю энтузиазма. Как отмечает проницательный аналитик культа Мао, «для большинства китайцев участие в публичном почитании [Мао] стало частью выживания в исключительно враждебной среде, где постоянно проводилась охота на предполагаемых контрреволюционеров». Непослушание автоматически бросало на человека тень подозрения: «Все, кто осознанно или неосознанно отказывался от участия в культовых мероприятиях, допускал ошибки в цитатах Мао или как-либо очернял символику культа, сталкивался с перспективой осуждения в качестве “действующего контрреволюционера”» [Leese 2011: 174, 206–207].

К этому периоду относится множество примеров заключения в тюрьму и казни людей, которые, предположительно, позволяли неуважительные по отношению к Мао реплики, случайно совершали оговорки или использовали материалы с цитатами или изображениям Мао вместо туалетной бумаги [Ibid.: 207]. Рядовым гражданам не требовалось быть непосредственным свидетелем наказания, чтобы понимать реальность его угрозы. С учетом организованной кампании по преследованию тайных предателей и очевидности для многих ложности обвинений в отношении несчастных жертв гонений было бы глупостью подвергать себя и членов своей семьи опасности, отказываясь принимать участие в не требующих, по сути, особых усилий демонстрациях преданности и покорности. Правильнее было изобразить безграничное почитание Великого кормчего, чем привлекать к себе внимание проводящих чистки следователей.

В свете подобного политического контекста и заключенного в нем множества рисков будет разумно предположить, что все население КНР полагало для себя невозможным не изображать, будто бы оно помешано на иррациональных верованиях. Подобное коллективное давление для проявления конформизма, пусть и в существенно иной форме, мы уже наблюдали в ходе систематического самообмана в годы «большого скачка», когда провозглашение веры в эффективность кампании выступало маркером политической лояльности. Однако по сравнению с голодом времен «большого скачка» кампания культивирования лояльности режиму представлялась практически безболезненной. И тем не менее здесь наблюдаются все те же модели и стимулы коллективного поведения. Кампания за лояльность была официально отменена в июне 1969 г. после того, как на IX съезде КПК в апреле того же года, по всей видимости, с разрешения Мао, была озвучена критика наиболее нелепых аспектов выражения преданности лидеру [Ibid.: 226–231].