Элджину было за 60, и он ожидал суда в тюрьме Белмарш – это тюрьма категории А на юго-востоке Лондона, где держат самых опасных преступников страны. Среди ее знаменитых питомцев – Джонти Брейвери, 17-летний юноша, страдающий аутизмом, который сбросил шестилетнего мальчика с балкона в галерее Тейт, Абу-Хамза, одноглазый экстремист-подстрекатель, вдохновленный образом капитана Крюка, и Джулиан Ассанж, самый неподходящий кандидат на роль наперсника.

В конце 2019 года, примерно за полгода до нашей встречи, Элджина обвинили в убийстве его бывшей подруги. Он задушил ее поясом от халата. Потом он попытался покончить с собой и нанес себе тяжелые ранения, что до жути напоминало дело Арнольда: вышел из квартиры, бросив тело жертвы на полу в кухне, и прыгнул прямо под автобус.

Биография Элджина во всех подробностях читалась в сотнях страниц истории болезни, которые мне прислали. Он родился в Доминиканской Республике и вырос в нищете – в семье было 14 детей. У троих была шизофрения, а следовательно, Элджин был генетически предрасположен к психическим расстройствам. Он рассказывал, что у него было трудное детство – в частности, он регулярно терпел воспитательные побои от своего отца, когда тот возвращался из своих постоянных отлучек.

– Мы все получали ремня, а мне доставалось чаще и сильнее всех, – рассказывал Элджин психологу несколько лет назад.

Были даже неподтвержденные подозрения, что у отца вторая семья. Я не могу не осуждать подобную измену, но все равно просто диву даюсь, как человек мог управляться с таким количеством потомства – при том, что у меня было всего двое, и то руки у меня вечно были заняты, а кошелек вечно пуст.

У Элджина было много детей, но он обычно поступал по одному шаблону: заронив семя, немедленно исчезал, по-видимому, подражая любвеобильному отцу. В Великобританию он перебрался в 25 лет. Много лет занимался всевозможным ручным трудом и работал в розничной торговле, но редко задерживался на одном месте, поскольку постоянно опаздывал и брал отгулы по болезни. С моей точки зрения, все это очень громко кричало о проблемах с ответственностью.

Элджин был осужден за два убийства по неосторожности, оба раза это были бывшие подруги. Первой жертвой стала его тогдашняя жена, это было в 1984 году. После ссоры он столкнул ее с балкона 11-го этажа многоэтажного дома, где они тогда жили. Согласно материалам дела, Элджин сообщил полиции, что отношения у них с жертвой были очень бурные, они часто дрались физически. Он сказал, что в тот роковой день они были дома, он читал газету. По его словам, она начала ругаться, издевалась над ним за то, что он безработный лежебока, кричала, как сильно ненавидит его. Ударила его по лицу туфлей. Началась драка, они сцепились и вывалились на балкон. Элджин сообщил властям, что случайно толкнул жену, и она упала. Ее объявили мертвой в больнице на следующий день. Его приговорили к восьми годам тюрьмы, он отсидел половину. В тот момент, по-видимому, никаких контактов со службой судебных психиатров у него не было, хотя в те годы наша профессия была еще в зародыше (соответствующее отделение в Королевской коллегии психиатров было создано только в 1997 году). Психическое здоровье Элджина не вызвало вопросов. Выйдя из тюрьмы, Элджин вернулся в Бирмингем, в прежние места, чтобы воспитывать детей, хотя в дальнейшем их передали на усыновление.

Затем он перебрался в Лондон, где у него завязался новый роман с женщиной на 15 лет моложе. Он говорил, что у них случались частые перепалки, но отрицал, что в этих отношениях имело место домашнее насилие. Второе убийство произошло примерно через 10 лет после первого. По словам Элджина, у жертвы был роман на стороне, а когда он предъявил ей претензии по этому поводу, она выставила его из дома. По-видимому, он вернулся через несколько дней забрать оставшиеся вещи и обнаружил, что новый любовник его подруги только что ушел – он это понял по запаху сигарет. У них с жертвой вышла ссора, после чего он в ярости схватил нож и нанес ей несколько ранений, а затем попытался повеситься. Сосед услышал крики и позвонил в полицию, полицейские высадили дверь и обнаружили Элджина висящим в петле. Согласно сохранившимся полицейским протоколам у Элджина, пока он ждал суда, началась тяжелая депрессия. Он почти не выходил из камеры, ни с кем не разговаривал и почти все время плакал. Спал он совсем мало, а есть и вовсе перестал – настолько, что пришлось принудительно кормить его через зонд. История болезни была не слишком подробная, как часто бывало в то время; думаю, благодаря культуре присуждения компенсаций и возникшей в результате практике сопротивления «прикрой свою задницу», о которой я уже упоминал, мы стали вести документацию значительно тщательнее. Если читать между скупых строк, получалось, что психическое расстройство Элджина сочли слишком тяжелым, чтобы лечить его за решеткой, особенно с его склонностью морить себя голодом. Поэтому его перевели в специализированную психиатрическую клинику. Тюремные психиатрические службы с тех пор достигли колоссального прогресса, одним из признаков которого стало появление множества судебных психиатров вроде меня, и я думаю, что сегодня можно было бы совместными усилиями организовать лечение Элджина прямо в тюрьме. На суде он признал себя виновным в непредумышленном убийстве по легкомыслию, и это было принято стороной обвинения. Элджина освободили из-под стражи, направив на принудительное лечение с запретительным ордером; было решено, что больница подходит ему больше, чем тюрьма, но он был настолько опасен, что ход выздоровления и дальнейшую выписку контролировало министерство юстиции, как и в случае Ясмин. Элджина поместили на лечение в полузакрытое психиатрическое отделение, где он пробыл около пяти лет, с 1993 по 1998 год. По стечению обстоятельств, в то самое отделение, где я получил по физиономии. Уже в больнице у Элджина появились новые симптомы депрессии, в том числе апатия и ангедония, и к тому же он стал слышать голоса, которые велели ему покончить с собой. Несколько месяцев лекарственной терапии антидепрессантами и антипсихотиками заставили эти симптомы отступить.

Когда я приехал в Белмарш и увидел Элвина, оказалось, что это немощный, неопрятный и неухоженный чернокожий старичок в инвалидной коляске. «Два подряд убийцы в инвалидных колясках. Каковы шансы на такое совпадение?» – думал я про себя. В отличие от просторной комнаты в манчестерской тюрьме, здесь переговорная была хуже приспособлена для убийцы с ограниченными возможностями. Для посещений была отведена просторная лестничная площадка, на которую выходили комнатки с огромными окнами, которые соединялись вместе и сливались в целое море темно-зеленого и красно-коричневого цвета. Когда я провожу обследования в тюрьме, я часто приношу с собой готовые бланки информированного согласия, которые подсудимый должен подписать, чтобы я имел возможность ознакомиться с его историей болезни, поскольку некоторые врачи и психиатрические больницы не выдают медицинские документы без такой бумаги. Поскольку Белмарш – тюрьма категории А, то есть особого режима, там настояли на том, чтобы я прочитал и подписал их особое стандартное заявление (на мой взгляд, сильно переусложненное), что я хочу передать Элджину мой бланк. Это все не просто сущий геморрой, но и прекрасная метафора бессмысленной бюрократии, которую администрация любой тюрьмы впитывает с молоком матери.

Сначала я услышал, как его кресло звякает, когда задевает боком углы узкого коридора, и как ругается тюремщик, который катит его, а потом увидел Элджина во плоти. Сразу бросалось в глаза, что вместо рук у него культи, торчащие из рукавов просторной голубой футболки. Когда он говорил, губы у него западали – явно не хватало зубов. В чем было дело – в плохом прикусе или в последствиях рандеву с автобусом – я не знал. У тех, кто совершает тяжкие преступления, часто бывает не очень смертоносный вид, и к этой аномалии я уже привык. Помимо увечий, у Элджина было тщедушное телосложение, и в целом он производил непритязательное впечатление. Помню, я задумался, исходят ли от него «вибрации», про которые говорила Дженни. Нет, не исходили, по крайней мере, мои рецепторы их не улавливали.

Элджин был неразговорчив и на вопросы отвечал односложно. Когда я спросил, не было ли у него психических расстройств, Элджин сообщил, что у него депрессия лет с 35 и он годами сидит на разных антидепрессантах. Кроме того, у него несколько раз случались панические атаки, когда он оказывался в толпе. Он не мог вспомнить, какой диагноз заставил поместить его в специализированную психиатрическую клинику, и сколько-нибудь подробно описать, какую реабилитацию он проходил за те пять лет, которые там провел. Не то чтобы блестящая характеристика результативности этой работы. Элджин рассказал, что отношения с последней жертвой, Сабриной, у него были довольно стабильные и счастливые. Он познакомился с ней в местной библиотеке. У меня не было никаких данных, которые позволили бы это подтвердить или опровергнуть. Однако я заметил, что Элджин забыл упомянуть, что три года назад, когда эти отношения начались, он не сообщил об этом судебному психиатру-консультанту из государственной службы психиатрической помощи, который наблюдал его, а между тем это было одно из конкретных условий запретительного ордера: все дальнейшие партнерши должны быть предупреждены о его преступлениях в прошлом, ради их безопасности. Согласно материалам дела, социальный работник, входивший в ту же бригаду, узнал об этом романе, и Сабрину пригласили на встречу с психиатром. Медицинская справка, где подводились итоги этой беседы, гласила, что она была «подробно проинформирована о решениях, которые Элджин принимал в прошлом», и это, как мне подумалось, было сформулировано все-таки слишком деликатно. По-видимому, Сабрину это не смутило и, судя по всему, не повлияло на их отношения. Социальный работник время от времени навещал парочку и следил, как у нее дела, поскольку его беспокоила вероятность домашнего насилия, но никаких доказательств не обнаружил.

Я попросил Элджина рассказать, как прошел период, который привел к смерти Сабрины. Он ответил, что от природы раздражителен и ощущал себя особенно подавленным. Психиатр повысил ему дозу антидепрессанта, но без особого успеха. Накануне трагедии, по словам Элджина, Сабрина согласилась прийти к нему домой, чтобы помочь разобраться с документами на льготы. А в последнюю минуту якобы передумала, и Элджин обиделся. Он уговорил ее зайти наутро, но она опоздала больше чем на три часа, что его еще сильнее разозлило. Саркастическое замечание вызвало поток оскорблений, потом ссору, потом драку. Элджин утверждал, что Сабрина хотела ударить его молотком. Сказал, что о том, что было после этого, у него сохранились лишь обрывочные воспоминания, а когда он «пришел в себя», оказалось, что он лежит рядом с телом Сабрины. Тогда Элджин понял, что задушил ее. Я попытался составить представление о его мыслительных процессах в этот момент, чтобы понять, действовал ли он в рамках самозащиты, под влиянием гнева или это была непосредственная реакция на симптомы душевной болезни. Но он не мог ничего объяснить и только отвечал на все вопросы «Я не знаю». Расплакался, твердил между рыданиями «Сам не знаю, почему я это сделал. Я себя ненавижу. Она хорошо со мной обращалась. Лучше бы я умер». Как врач я ощущал инстинктивную симпатию к больному передо мной и не мог осудить его. Как психиатр, проводящий обследование, я понимал, что мне нужно сохранить достаточно прочный контакт с пациентом, чтобы поддержать течение разговора. Но при таких обстоятельствах это было непросто. В какой-то момент слезы хлынули по щекам Элджина рекой, а без рук он мог только промокать их плечом. Я ощутил порыв встать и найти коробку салфеток, хотя я знал, что по строгим протоколам службы безопасности Белмарша это наверняка запрещено (или, наоборот, для этого нужно прочитать и подписать сильно переусложненное заявление). Так что я ничего не мог поделать и только смущенно ерзал на стуле, сопротивляясь желанию почесать лицо: от сочувствия у меня все чесалось.

Кроме того, Элджин сохранил очень смутные воспоминания и о попытке самоубийства.

– Я как будто застрял в чужом теле и смотрел чужими глазами. Словно страшный фильм. Но я заранее знал, чем все кончится. Я знал, что надо заплатить жизнью за то, что я отнял ее жизнь, – просипел он. И пояснил, что где-то через месяц очнулся в больнице и узнал, что ему ампутировали и руки, и ноги. Оттуда его перевели в тюрьму, прямо в медсанчасть. Он утверждал, что у него было очень плохое настроение и что он каждый день задумывался о самоубийстве, хотя, по горькой иронии судьбы, не мог ничего предпринять из-за инвалидности.

Поскольку Элджин совершил три убийства, с большими промежутками между ними, но до ужаса одинаковые, мне нужно было ответить на вопрос, не виновата ли система, не подвела ли она Элджина, общество, а главное – жертв. Можно ли было предсказать такое? Анализируя этот вопрос, я старался сохранить объективность и исключить предвзятость, которая могла бы потребовать от меня защитить коллег-психиатров. С какой стороны ни взгляни, с 1998 года, когда Элджина выписали из больницы, депрессия у него была в стадии ремиссии. За ним тщательно наблюдали в государственной службе психиатрической помощи, и в его поведении не было ничего особенно опасного, невзирая на случавшиеся время от времени периоды сниженного настроения. Ни одного случая агрессии, насколько нам известно. И Сабрину предупредили о его прошлом. Если в их отношениях и были случаи домашнего насилия, она о них не сообщала, хотя социальный работник заходил к ним много раз и все выяснял. Может быть, боялась последствий? Боялась, что Элджин ее накажет, боялась, что внешнее воздействие разрушит их отношения? И в самом деле, складывалось впечатление, что депрессия у Элджина в последний месяц перед убийством постепенно усугублялась, хотя оставалась на ранних стадиях. Сохранились записи о том, что раза два он ходил к участковому психиатру и жаловался, что стал слезлив, ему одиноко, а будущее видится в пессимистическом свете. Насколько я мог судить, была проведена полная оценка рисков, и Элджину удалось убедительно отрицать, что у него есть мысли и намерения совершать насилие. Можно возразить, что, учитывая убийства, которые он совершал в прошлом в периоды обострения депрессии, вероятно, нужно было быть в этом вопросе прилежнее и наблюдательнее. Однако трудно обосновать, зачем нужно бросать больше ресурсов на регулярное наблюдение за человеком вроде Элджина, когда на самом деле у психиатров есть много других пациентов, гораздо более агрессивных и высказывающих прямые угрозы. И даже если бы удалось наладить дополнительный мониторинг, что изменилось бы? В то время не было никакой логической причины класть Юджина в психиатрическую клинику, поскольку он не был настолько тяжело болен, чтобы ему требовалась госпитализация. Он аккуратно принимал лекарства, поэтому в принудительном лечении не было необходимости – ни к чему было колоть его иглами. С моей точки зрения, это убийство было импульсивным поступком, бессмысленным и спонтанным. То есть это была полная противоположность всему, что можно было бы связать с постепенно нагнетавшейся яростью, в принципе предсказуемой, или с обострением психической болезни. Хотя у меня не было никаких претензий к каждому отдельному решению, которые принимали и отдельные врачи, и службы, но стоило отступить на шаг назад и просто взглянуть на картину в целом, как становилось ясно: если система допустила, чтобы один человек совершил три одинаковых жестоких убийства, в ней что-то неладно. Та самая туманная, ни за что не отвечающая система. Дело в том, что только крошечная доля убийц повторно отнимает чью-то жизнь (такая крошечная, что невозможно собрать осмысленную статистику). И это обстоятельство в сочетании с тем, что Элджин в промежутках между своими чудовищными злодействами не сообщал, что собирается вернуться к насилию в будущем, и привело к тому, что арсенала служб психиатрической помощи оказалось недостаточно.

Интересно, что Элджина по заданию суда обследовали еще два психиатра одновременно со мной, и все наши заключения оказались разными. Это часто бывает в судебной психиатрии и отражает тот факт, что в какой-то степени все психиатрические конструкты рукотворные и произвольные, в противоположность научно доказанным, и этот факт я готов признать. Один доктор решил, что у Элджина нет никаких психических болезней, а другой поставил диагноз «умеренная депрессия». Я посчитал, что у него легкая депрессия, поскольку, несмотря на симптомы, уровень функционирования у него в целом сохранялся – он ходил на работу дважды в неделю, сам покупал все необходимое, пользовался общественным транспортом и ходил в паб пообщаться.

Для своего отчета я тщательно рассмотрел все критерии ограниченной вменяемости. И пришел к выводу, что хотя есть некоторые данные, подтверждающие, что в момент убийства у Элджина было какое-то расстройство психического функционирования в виде сниженного настроения, ее тяжести было недостаточно, чтобы существенно повлиять на его умственные способности и лишить возможности понимать значение своих действий, принимать рациональные решения или применять самоконтроль – три главных критерия для такой линии защиты. Да, он, безусловно, вышел из себя во время ссоры с Сабриной, и это говорило как о недостатке самоконтроля, так и о нерациональности суждений. Однако – что, по моему мнению, было важнее всего – это произошло в контексте ссоры, а не было вызвано депрессией. Кроме того, судя по всему, свою роль в убийстве сыграли гнев и нетерпение, а это не психиатрические симптомы. Из этого я заключил, что защита по линии частичной вменяемости не может рассматриваться. Я не рекомендовал перевести Элджина в психиатрическую больницу, хотя отметил, что Элджина следует регулярно обследовать, и заниматься этим должна тюремная бригада психиатрической помощи. Суд согласился. Элджина приговорили к 30 годам тюрьмы минимум, а следовательно, весьма вероятно, что он умрет в тюрьме.

Дело Элджина заставило меня задуматься о том, насколько судебная психиатрия способна проводить анализ рисков. Мы нередко взвешиваем шансы, кто из пациентов кажется особенно опасным, а кто нет, и соответственно распределяем ресурсы. Но мы не можем читать мысли и предсказывать будущее. Иногда мы неизбежно будем ошибаться. Когда я набирал на компьютере судебный отчет по Элджину, мне вдруг стало любопытно узнать, какой вывод сделала бы Дженни. Я позвонил ей и, как я и предвидел, она не выразила никакой симпатии.

– Есть много других людей, которые страдают психическими болезнями, а службы психиатрической помощи получают ограниченное финансирование. Честно говоря, я не думаю, что он заслуживает какого бы то ни было внимания психиатра, – сказала она. – Пусть себе страдает своей депрессией за решеткой. Он-то хотя бы живой, не то что эти бедные женщины.

Я слышал на заднем плане детские голоса – они явно ссорились. Мне стало неловко: когда-то мы с Дженни были близкими друзьями, а до сих пор даже не познакомились с детьми друг друга. Мы договорились встретиться на следующей неделе на детской площадке в парке, равноудаленном от нас.