– Вместо того чтобы отнестись к моей болезни носа серьезно, этот олигофрен имел наглость задавать мне свои тупые психоболтологические вопросы – мол, какое у меня настроение, не депрессия ли у меня, не было ли в последнее время стрессов дома?! – визжал Ральф.
Я сделал про себя мысленную заметку пропустить в ходе обследования ту часть обязательных вопросов, где шла речь о настроении.
Похоже, и сын, и отец были твердо убеждены, что Британская партия радуги рано или поздно захватит власть, и говорили о революции. Они излагали свою политическую программу, в которую входила бесплатная компьютерная томография для всех, а также план «заменить 90 % продажных врачей гомеопатами» (пожалуй, это было самое безумное из всего, что они наговорили). Был там и другой пункт – что всякий, кто убьет судью или сотрудника Службы уголовного преследования, будет помилован. Что касается лично судьи Уитакер, о ней Ральф отзывался еще более уничижительно.
– Если она посмеет упрятать меня в тюрьму, она почувствует на себе всю мощь гнева моей организации. Она хуже всех этих аморальных преступных клоунов. Если я окажусь в заключении, мои последователи восстанут, и хаос станет расплатой за все.
Меня не на шутку встревожило, что эта парочка не раз и не два весьма конкретно требовала «повесить голыми и публично забить плетьми до смерти» врачей, якобы виновных в халатности. Но я понимал, что собака лает – ветер носит. Они распространяли свою наглядную агитацию, полную ненависти, уже много лет, но их жертвы так и оставались неповешенными и непоротыми.
Вся беседа заняла почти два часа, хотя диагноз я поставил в первые две минуты речи Ральфа. За его разглагольствованиями стояла сложная параноидная бредовая система, охватывавшая и полицию, и юристов, и врачей, которые все сговорились против него. Все это было приправлено толикой мании величия – Ральф приписывал себе и авторитет, и мученичество, и власть над несуществующей политической партией. Ничто не указывало на то, что сам Ральф или его отец считают кампанию ненависти сколько-нибудь неправильной, а также на то, что судебное преследование или запретительный ордер способны помешать им вести себя по-прежнему. Более того, все это, по-видимому, только подкрепляло их идеи и подталкивало Ральфа и дальше стараться раскрыть предполагаемый заговор. В его речах прослеживались угрожающие намеки на то, что клеветнические материалы будут и дальше распространяться, но никакого риска, что он причинит кому-то физический ущерб, я не видел, по крайней мере, лично мне в это не верилось.
Лишь вечером, за ужином, обсудив с Ризмой этот странный разговор, я задумался о том, что моя реакция на происходящее во время беседы вполне может считаться атипичной. Ризма подчеркнула, что и ей самой, и «большинству нормальных людей» было бы страшно или по меньшей мере не по себе, если бы на них кричали два совершенно незнакомых человека. Она даже не без ехидства припомнила мне недавний случай с «Игрой престолов», когда я проявил во время просмотра эмоциональную холодность. А сам я, честно говоря, обнаружил, что консультация меня взбодрила и вообще прошла веселее и интереснее, чем обычно. И, вынужден признаться, я не мог воспринимать всерьез человека в перчатках без пальцев.
Я пришел к заключению, что у Ральфа бредовое расстройство. Для него характерны как какая-то одна бредовая идея, так и совокупность взаимосвязанных идей, обычно стойких и сохраняющихся пожизненно. Эта болезнь отличается и от шизофрении тем, что при ней нет никаких других психопатологических проявлений (например, голосов в голове), а также не наблюдается такого сильного снижения функционирования и когнитивных навыков. Кроме того, нет и неприятных симптомов вроде упадка сил и апатии. Именно поэтому такой больной полон решимости и потенциально более опасен. Дебют болезни часто приходится на средний возраст – опять же в отличие от шизофрении, которая, как правило, начинается в позднем подростковом или юношеском возрасте.
В этом случае я в первый и единственный раз за всю свою карьеру столкнулся с индуцированным бредовым расстройством, крайне редким психиатрическим феноменом, который иногда шикарно называют по-французски
Когда я только учился на психиатра, я тратил столько времени на изучение удивительных синдромов, с которыми средний психиатр не сталкивается за свою карьеру ни разу, что, когда я все-таки натолкнулся на такие проявления, возможность «пополнить свою коллекцию» этой болезнью доставила мне извращенное удовольствие. Примерно такую же радость приносили мне особые золотые стикеры, которые я в детстве иногда находил в альбомах со стикерами из «Громокошек».
Глубоко укорененные бредовые конспирологические идеи об измене и наказании в моей работе, безусловно, не редкость. Но услышать их от отца и сына Рейли – это было что-то совсем другое. Первое и сугубо эгоистическое отличие состояло в том, что я оказался в числе их потенциальных жертв (как и судья). Но, пожалуй, главное было в том, что эта позорная парочка добилась некоторого успеха. Их клеветническая кампания продлилась больше двух лет и привлекла к себе внимание общественности, а у некоторых ни в чем не повинных врачей вызвала серьезные опасения и поставила их в унизительное положение. Поначалу я относился ко всему этому несколько легкомысленно, но, составив отчет и выслушав от Ризмы небольшую нотацию – мол, «пойми, что это дело нешуточное», – я живо представил себе, какой урон репутации могут нанести эти люди.
Я решил, что у меня нет другого выхода, кроме как прямо связаться с судьей Уитакер и предупредить, что ей грозит опасность. У меня возникло некоторое искушение посоветовать судье посадить Ральфа в тюрьму до суда и, возможно, подумать о том, чтобы арестовать и его отца по обвинению в угрожающем поведении. Мои доводы подкрепляла и сканированная копия манифеста Ральфа, полного угроз. Но у судьи был другой план, более здравый и честный. Она составила список ясных и четких условий, при которых Ральф будет отпущен под залог, и в этом списке был пункт, согласно которому ему запрещалось так или иначе контактировать с судьей Уитакер и со мной и угрожать нам. Ральф был обязан подписать документ, а если он нарушит условия, его немедленно арестуют и отправят в тюрьму. Это распространялось и на любую литературную деятельность, от веб-сайта до любых листовок с угрозами, – что мешало маниакальному отцу взять бразды ненависти в свои руки. Хотя я подозревал, что он вряд ли способен самостоятельно обновить сайт или напечатать листовки, судя по его преклонным летам и растрепанному виду. Опыт учит меня, что перчатки без пальцев и владение высокими технологиями редко сочетаются у одного человека. Должно быть, план сработал, поскольку, к великому моему облегчению, больше я ничего не слышал ни от отца, ни от сына. Их солиситоры сообщили, что впоследствии Ральфа поместили в психиатрическую больницу – это было в числе рекомендаций, которые я дал в своем отчете. Представляю себе, сколько хлопот он доставил несчастному судебному психиатру, который вынужден был лечить его там. Бредовое расстройство, увы, славится тем, как его трудно лечить и как плохо справляются с ним антипсихотические лекарства – гораздо хуже, чем при родственных диагнозах, например, при шизофрении. Правонарушители, страдающие психическими расстройствами и направленные на реабилитацию, довольно часто не осознают своего положения и не желают участвовать в терапии. Но чтобы при этом у них было столько ненависти и презрения к врачебной профессии – такое все-таки редкость.
Хотя первоначально я отреагировал на Ральфа и его отца, вероятно, несколько ребячески, жизнь напоминает мне, что иногда судебные психиатры становятся жертвами недовольных пациентов. В Скоттсдейле, в штате Аризона, с 30 мая по 4 июня 2018 года серийный убийца разыскал и застрелил шестерых человек. Оказалось, что стрелок – 56-летний Дуайт Ламон Джонс, который покончил с собой при приближении полиции. Одной из его жертв стал 59-летний доктор Стивен Питт, известный судебный психиатр, который обследовал Джонса в связи с тяжелым разводом и был убит на пороге своего кабинета 31 мая. В число остальных жертв входили два сотрудника суда и психолог-консультант; все они погибли в радиусе 10 миль, и промежуток между смертями составлял не больше суток. Еще две жертвы были обнаружены 4 июня. Размышляя об этой трагедии, я понял, что Ризма права (как обычно). Мне и правда стоило сразу сообразить, что дело это нешуточное.
Глава двадцать третья. В стороне, но не совсем
Разумеется, я не всегда отношусь к своим пациентам совершенно бесстрастно. Скорее я держусь от них в стороне, но не совсем. Если иногда мне и случается ощутить, что то или иное дело затронуло во мне чувствительные струны, обычно дело не в чудовищной природе преступления, а в симпатии, которую я чувствую к обвиняемому. Я не хочу сказать, что не жалею потерпевших и их родных, и я осознаю, какая страшная катастрофа их постигла, но у меня, как правило, нет с ними прямого контакта. Я почти никогда не общаюсь с ними лично – такое бывало разве что во время моей работы в больнице, когда родственники больных участвовали в жизни и лечении преступников, например, брат Ясмин, который вместе с ней ходил на семейную терапию, или мать Джордана, сыгравшая одну из главных ролей в нашей первой (неудачной) попытке его выписать. Но работа свидетеля-эксперта не требует от меня взаимодействия с жертвами. Разве что опосредованно – через заявления потерпевших (или их близких, если произошло убийство) и через фотографии травм в материалах дела.
Мне довелось лично обследовать сотни правонарушителей, но, конечно, самое сильное впечатление на меня оказало дело Ясмин. Такой острой жалости я не ощущал с тех пор много лет. А потом мне повстречался мистер Четин Бурак. Мне поручили обследовать его в начале 2020 года, месяца через два после знакомства с отцом и сыном Рейли; к этому времени я уже пришел в себя после той диковатой беседы и подходил к порогу собственного дома без особого душевного трепета, уже не ожидая найти там клеветнический памфлет. Обследование Четина запросил не уголовный суд, а иммиграционный трибунал первого уровня – сфера, в которую я как раз разведывал через свою фирму
Четин был юноша лет 25, родившийся в Турции. Он был молод, спортивен, с детским лицом, безупречной турецкой бородкой и мягкими глазами, которые сводили на нет и стиснутые зубы, и суровое выражение лица. Он прибыл в Великобританию в 11 лет вместе с матерью – они приехали к отцу, который уже наладил здесь жизнь. Родители Четина работали в полиции, отец был полицейский офицер, мать занималась делопроизводством. Он был талантливым футболистом и в школе играл за сборную графства. Первый год в Великобритании дался трудно, нужно было приспособиться к культурным различиям и преодолеть языковой барьер.
– Я был просто в ужасе, когда видел, как здесь дети ругают родителей плохими словами. Дома нам бы влепили пощечину, не дав договорить фразу, – сказал он мне.
Футбол помог ему влиться в общество, а благодаря мастерству он быстро добился популярности. Школу он не окончил, пошел учиться на автомеханика, раза два пытался попасть в профессиональные футбольные клубы, но не прошел отбор. Когда Четину было 17, его очень близкий друг, у которого оказался недиагностированный порок сердца, внезапно потерял сознание прямо во время матча. Через три дня его не стало.
Это запустило цепочку катастрофических событий, которые в конце концов привели Четина в тюрьму, и теперь ему предстояла депортация. Четин так горевал по другу, что скатился в депрессию, которая лишила его сил, так что он каждый день плакал. По-видимому, отец такого не приветствовал и постоянно ругал его, мол, настоящие мужчины не плачут. Четина преследовали навязчивые мысли о смерти друга, и он начал принимать кокаин, чтобы отвлечься. Упадок сил сказался на всех сферах жизни, и вскоре Четин перестал общаться с друзьями и бросил футбол. Изменилась и его личность – из души компании он превратился в раздражительного затворника. Чем глубже Четин погружался в пучину скорби, тем больше употреблял кокаина – это было как две чаши одних весов. Кроме того, он стал выпивать со своими приятелями из автомастерской – они каждый день после работы заглядывали в паб, и вскоре Четин заметил, что всегда уходит последним. По выходным он пьянствовал беспробудно, это сказывалось и на рабочих днях, и в результате на неделе оставалось всего один-два дня, когда он был трезвым, да и тогда ему нужно было приходить в себя после возлияний накануне.