Такая эмоциональная инертность помогает мне сохранять объективность при обследованиях и хладнокровие в тех редких случаях, когда мне угрожают. Сами подсудимые никогда не вызывали у меня физического страха, но был один случай, когда обследование заставило меня основательнее задуматься, насколько мне способны навредить и сам обиженный пациент, и даже его отец.

Ближе к концу 2019 года, пасмурным зимним днем в среду я ехал на встречу с мистером Ральфом Рейли в офисе его солиситора. Уже темнело, когда солиситор позвонил мне сообщить, что клиенты приехали на час раньше, и предупредить, что они «те еще фрукты». Мне это показалось несколько странным.

– Не беспокойтесь, у меня богатый опыт работы со сложными подсудимыми, – ответил я.

– Вот и хорошо. Он вам понадобится. – Солиситор хохотнул.

– Кстати, – поспешил я уточнить, – а почему вы говорите во множественном числе?

Он дал отбой.

Вообще-то мне стоило услышать тревожные звоночки, еще когда я утром изучал материалы дела. Ральфу было едва за 40 – мой ровесник, – но он был холостяк и жил с отцом. Его мать, как сообщалось, покончила с собой, когда ему было года два. За три года до нашей встречи он лечился от какого-то заболевания носовой полости (что-то с носовой перегородкой и спиралевидными носовыми ходами), и в итоге у него возникли сложности с дыханием. Он был недоволен результатами лечения и, исчерпав возможности обычной процедуры подачи жалоб в национальную службу здравоохранения, развернул целую кампанию против врачей и персонала больницы. Он писал медикам личные письма с выражением своего недовольства и обвинениями в халатности. Затем он во время встреч и приемов начал тайком снимать врачей, а потом использовал эти фотографии для рассылок и памфлетов, где призывал к расправе над врачами, которые, по его мнению, изувечили его. Эти листовки он распространял в ближайших окрестностях, в том числе раскладывал по почтовым ящикам на улицах, где была расположена больница, а еще – где жили врачи. Ральф причинил немало беспокойства, испортил много реноме и заставил жертв бояться за свою безопасность, доказав, что струйный принтер вполне можно приравнять к штыку. Он даже создал сайт и блог и основал «Британскую партию радуги» – политическую организацию, которая, согласно службе уголовного преследования, не была должным образом зарегистрирована и, следовательно, не существовала. Кроме того, он не обзавелся визитками, как у меня, что, с моей точки зрения, доказывало, что он затеял все это не всерьез.

К тому времени, когда меня попросили обследовать Ральфа, он уже был обвинен в двух случаях намеренного причинения беспокойства без насилия и в двух случаях рассылки писем с угрозами. Его приговорили к общественным работам и выдали запретительный ордер, а также взыскали с него возмещение судебных издержек, однако он не согласился с решением суда и подал апелляцию. Следующее слушание отложили из-за странных заявлений Ральфа в зале суда. Это заставило усомниться в его психическом здоровье, и тогда-то меня и попросили провести обследование. Думаю, судья, которая вела дело, судья Уитакер, весьма проницательно рассудила, что преступления Ральфа не настолько тяжелы, чтобы сажать его в тюрьму, но, вероятно, он настолько психически неуравновешен, что нужно положить его в больницу.

Когда я поставил машину на стоянку за фирмой солиситора, то увидел, что перед входом стоит мужчина в тренче. Мне показалось, что он запоминает номер моей машины. Я предположил, что это охранник, и помахал ему. Он покачал головой и ушел в здание. Как странно, подумал я. Ральф был очень полный, с редеющими немытыми русыми волосами и в очках с такими толстыми линзами, что они были будто увеличительные стекла, и с мостиком, обмотанным изолентой. Старенький отец Ральфа был меньше его в несколько раз, но с такими же глазками-бусинками, и на его лице застыла вечная сердитая гримаса. Он щеголял перчатками без пальцев и злобно щерил желтые зубы, что придавало ему ежиный вид – иначе и не скажешь. Свой тренч он снял. Кабинет, который предоставил нам солиситор, был даже не кабинет, а просторная переговорная комната внизу, несколько заброшенная – столы и стулья составлены вдоль стен, а старые юридические справочники свалены грудой в углу. Я уже работал на эту юридическую фирму и знал, что наверху есть куда более современные и шикарные комнаты рядом с главными кабинетами солиситоров. Может быть, они решили обновить интерьеры?

Беседа была сущей пыткой. «Те еще фрукты» – это мягко сказано. Отец очень громогласно потребовал разрешить ему присутствовать, поскольку желал быть свидетелем на тот случай, если в том, что я напишу в судебном отчете, найдутся какие-то несоответствия. Не успел я даже представиться, как он заявил, что, если я не разрешу ему участвовать в беседе, они не станут со мной сотрудничать. Грозить было незачем: когда я провожу обследования, я всегда только рад, если присутствуют родственники клиентов. Ральф пожал мне руку, однако его отец отказался. Оба отчитали меня за опоздание (я приехал за четверть часа до назначенного времени). Не успел я ничего ответить, как отец Ральфа спросил, действительно ли я врач, а когда я ответил, что да, рявкнул, что это неправда, потому что я психиатр. Нашу с коллегами специальность он огульно окрестил «психоболтология». После чего отец с сыном обрушили на меня целую лавину жалоб на разнообразных врачей, которые пытались лечить Ральфа.

Несколько раз во время беседы я пытался объяснить, что не могу дать никаких рекомендаций по лечению физических недомоганий и что я провожу обследование, чтобы установить, имела ли место врачебная халатность. Невзирая на это, Ральф с отцом постоянно возвращались к тому, как якобы неправильно лечили Ральфа. Время от времени они дразнили меня завлекательными намеками на масштабный заговор, и это меня всерьез интересовало. Но отвечать на прямые вопросы они отказывались и пытались меня перекричать. Течение беседы постоянно прерывалось, потому что эта сердитая парочка имела склонность все время менять тему. Примерно через 10 минут после начала разговора Ральф встал на стул, развернул клочок бумаги и провозгласил, что твердо намерен сделать заявление.

– Настоящим объявляю, что в рамках хартии о здравоохранении Британской партии радуги мне поручено расследовать причины и масштабы врачебной халатности. Психиатрия есть орудие свершения и сокрытия преступлений, связанных с врачебной халатностью, а также контроля над обществом и подавления свободы мысли и слова, позволяющее называть безумных людей здоровыми и наоборот, – прогремел он.

Я посмотрел на отца Ральфа, который стоял, прижав одну руку к груди и подняв другую, и готов был разрыдаться от гордости.

– Вы и вам подобные, – продолжал Ральф, – ставите фиктивные диагнозы [sic], в то время как подлинные психические болезни вроде монархизма и педофилии игнорируются. Настоящим я отказываюсь признавать вас и вашу профессию. Вы – порождение нацистско-гестаповской культуры. Я заявляю, что, когда Британская партия радуги придет к власти, все психоболтологи вроде вас будут изгнаны из цивилизованного общества и заперты в безопасном месте. Тот, кто не пожелает подчиняться, будет казнен, и наша страна очистится от психоболтологии.

У меня были смешанные чувства. Я не думал, что мне физически угрожают. Враждебность отца и сына настолько не укладывалась ни в какие рамки, что это меня даже немного забавляло. Но все же я прекрасно понимал, что Ральф выступает против меня, и это заставило меня забеспокоиться, не предпримет ли он чего-нибудь против меня в будущем. Но главное – я пытался придумать, как исподтишка повернуть разговор в нужную сторону, чтобы вытянуть из Ральфа необходимые для обследования клинические подробности, избежав очередной обличительной речи в свой адрес.

– Любая попытка поместить меня в тюрьму того или иного рода повлечет за собой нижеследующее. – Ральф прокашлялся. Его отец хихикнул. – Все видеозаписи, которые я тайно снял, но еще не опубликовал, отныне и впредь будут сливаться в интернет. Район Вестминстера будет затоплен 50 000 листовок с нашим политическим манифестом, – продолжил Ральф. – По всему графству Кент силами членов моей партии будут уничтожены избирательные урны. Кроме того, отныне и впредь важнейшие районы Лондона затопят триста тысяч листовок с обличением судьи Уитакер, которая руководила шутовским процессом надо мной, и ее роли в запрещении моего манифеста с целью защитить нечистоплотных врачей, законников и психоболтологов. – Он сложил бумажку, поглядел на меня черными глазами и закончил свое выступление зловещей фразой: – Вы наверняка думаете, что можете навредить мне, но мои люди и моя партия навредят вам гораздо сильнее.

Даже не знаю, что меня больше огорошило: стоявшая за его утверждениями чистая паранойя, мысль о том, сколько с него сдерут за фотокопии, злоупотребление словами «отныне и впредь» и «затопить» или непростительно хромающий синтаксис. Только тогда меня осенило, почему нас отправили в эту захламленную комнату. Вероятно, солиситор хотел держаться подальше от этой бешеной парочки – и в буквальном, и в переносном смысле.

Я спросил, нельзя ли мне получить копию его декларации. Ральфу это явно польстило, и он с мимолетной улыбкой протянул мне бумажку. Думаю, он считал, что своим заявлением склонил меня в сторону своей системы убеждений. На самом же деле теперь я мог приложить к своему судебному отчету неопровержимое, черным по белому, доказательство, что у него бред, и угрозы в адрес судьи. После неловкой паузы я со всей возможной искренностью поблагодарил Ральфа за его заявление. После чего объяснил, что для того, чтобы написать судебный отчет, мне нужно задать ему несколько вопросов о его прошлом. Он покивал, однако на мои вопросы отвечать не стал. Самыми вежливыми его ответами были «По-моему, это неважно» и «Не ваше дело». Когда я спросил, кем и когда он работал – это самый что ни на есть стандартный вопрос при любом психиатрическом обследовании – он оскорбился до глубины души.

– Боже милостивый! Вы что, черт возьми, ни слова не слышали из того, что я тут говорил? Как я мог где-то работать? Кретин! Я же болел! У меня нос не работает, я не могу дышать, и это все врачи накосячили, пропади они пропадом! Вывести их на чистую воду – вот моя работа!

Хотя Ральф снабдил меня изнурительно подробным отчетом о своих прежних докторах и их якобы халатности, я не смог добиться из него почти ничего, что касалось бы его поведения и намерений, когда он распространял свои обличительные листовки. Между тем, если бы мне не удалось узнать это и выявить конкретные психиатрические симптомы, которые подтолкнули Ральфа развязать эту кампанию, я не смог бы оценить риск. Каждая моя попытка наталкивалась на тирады Ральфа, направленные против врачебной профессии в целом, и на одобрительный гогот его отца. Львиная доля нападок досталась одному специалисту, который предположил, что, поскольку Ральфу сделали всего две-три небольшие лечебные процедуры и они привели к успеху, у его сложностей с дыханием, которые сохранились до сих пор, нет никаких физических оснований. Поэтому необходимо задуматься, нет ли у этих симптомов какой-то психологической составляющей. Это называется «соматизация» – ощущение эмоционального неблагополучия как физических симптомов.