Я не видел Шантель два года, что указывало, что пропранолол, который я ей прописал, помог. Когда она наконец снова показалась в дверях моего кабинета, оказалось, что она хочет сменить пол. Мы поддерживали женщин, которые об этом просили. Происходило это чаще, чем я думал – примерно раз в четыре-пять месяцев. Помню, как ломал себе голову, в чем дело – то ли это был случайный всплеск именно в то время, когда я там работал, то ли гендерная дисфория как-то коррелирует с преступностью. Моя роль сводилась к базовому скринингу психического здоровья, в основном чтобы удостовериться, что это искреннее желание женщины, не вызванное каким-то невыявленным психозом. Если сменить пол тебе велят голоса, это можно устранить лекарствами. Подумаешь, хирургически вылепленные мужские гениталии. Если я был уверен, что заключенная имеет на это право по закону, я оформлял направление в соответствующую клинику в Чаринг-Кроссе, где пациентку записывали в очередь, такую длинную, что просто слезы на глаза наворачивались – на два года. Я помог Шантель попасть в эту очередь, но месяца через два она отменила запись. Не знаю, почему, но только рад, что она успела передумать
Помимо того, с какой неожиданной регулярностью заключенные требовали смены пола, меня поначалу ставило в тупик и другое обстоятельство – количество тех, кто не возвращался ко мне за лечением. Больные то и дело исчезали. Дело было не в том, спешу добавить, что они терпеливо долбили стены своей камеры геологическим молоточком, а потом выползали через канализационную трубу в грозу. Иногда их внезапно переводили в другое пенитенциарное заведение. Иногда судебное преследование прекращалось (как по недостатку улик, так и потому, что свидетели тоже не являлись в назначенное время) или их освобождали, если тюремный срок был коротким и им зачли время, проведенное в предварительном заключении. Либо наши штатные психологи добивались прогресса в терапии, либо я менял им медикаменты, а увидеть результаты нам было не суждено. Я надеялся, что новые лекарства им помогли, хотя и понимал, что реальность довольно уныла – на воле больные столкнутся с целым сонмом дестабилизирующих факторов и к тому же на улицах можно найти много препаратов для самолечения, гораздо более сильных и менее легальных. Огромным недостатком тюремной психиатрии был недостаток сестринского наблюдения, к которому я в больнице, похоже, относился как к данности. Тюремные надзиратели не могли этого компенсировать – они и так разрываются на части и еле-еле сдерживают хаос из-за наркотиков и насилия, в том числе бандитских разборок, особенно в мужских тюрьмах. Иногда на кону стоит их собственная безопасность. Просить надзирателей еще и высматривать у подопечных признаки психических расстройств – занятие бесплодное. Кроме того, у них нет необходимых навыков и опыта, чтобы отличать случайного психотика, который разговаривает с голосами и грозится зарезать оборотня-пришельца из соседней камеры, от десятка других заключенных, которые разговаривают друг с дружкой и грозятся зарезать стукача из соседней камеры.
Недостаток суррогатных глаз в тюремных коридорах было для меня большой помехой и в тех случаях, когда приходилось отличать настоящие симптомы психических болезней от попыток множества мошенников добыть себе лекарства. Кроме того, отсутствие внимательных медсестер приводило к тому, с чем чуть не столкнулась Ясмин – к тому, что некоторые больные не заявляют о себе достаточно громко. Тихие психотики нередко варились в собственном соку, тонули в собственном безумии, проходя под радаром тюремной психиатрической службы.
Один подобный случай, с которым я столкнулся, когда проработал на полставки в тюрьме несколько месяцев – летом 2017 года, – случай одной скандалистки-бразильянки средних лет по имени Адриана де Сильва.
Глава шестнадцатая. Тлеющий психоз
Мисс Адриану де Сильву обвиняли в том, что она преследовала, а потом атаковала мужчину, работавшего в местном магазине одежды. По-видимому, она посылала ему больше 30 сообщений в день, причем ее бросало от объяснений в любви к угрозам его обезглавить и обратно к предложениям руки и сердца. Вот они, смешанные чувства! Однажды вечером она пришла следом за ним в бар, переодевшись до неузнаваемости (на ней был парик и темные очки), и несколько часов просидела в углу, наблюдая, как ее избранник пьет с друзьями. Когда он заговорил с девушкой за соседним столиком, Адриана швырнула в них барным табуретом, обвинила мужчину в измене и бросилась царапать ему лицо. Он сумел оттолкнуть ее, а случившиеся поблизости завсегдатаи скрутили ее и держали, пока не прибыла полиция. Судя по всему, для пострадавшего все это было полной неожиданностью. Кроме того, дело было в шикарном баре в Сохо – из тех, где цедят крафтовый эль, предлагают чипсы из киноа, а коктейли зачем-то подают в баночках из-под варенья, – и, безусловно, не привыкли к пьяным дракам.
Адриана решила сама защищать себя в суде. Такой сценарий всегда говорит о том, что передо мной одно из двух: либо обвиняемый гениальный юрист, либо он бредит. Первого я пока не видел. Адриана отказывалась практически от всех контактов, что напоминало мне Ясмин и Джордана, когда они были за решеткой. Она отказалась общаться с адвокатом, которого назначил суд, и практически ни слова не говорила тюремной охране. Когда я об этом услышал, мое шестое чувство так и засвербило. Медицинских данных Адрианы в системе практически не нашлось. Было даже неясно, когда она прибыла в Великобританию. По-видимому, у нее не было никакой криминальной истории и никаких контактов со службой охраны психического здоровья. Я дважды предлагал Адриане прийти ко мне на прием, но – что, впрочем, предсказуемо – оба раза она не явилась. Тогда у меня не осталось выбора – пришлось искать ее прямо в тюрьме. Адриана была женщина высокая, пышная, загорелая. Неопрятные черные волосы обрамляли настороженное лицо с приметным шрамом через всю щеку. Она была необычайно хитра и увертлива. Когда я подошел к ее камере и остановился на площадке перед дверью, Адриана даже отрицала, что это она, так что мне пришлось обратиться к ближайшей надзирательнице, чтобы удостовериться, что это действительно она. Когда я вернулся, Адриана стала рассказывать о себе в третьем лице.
– Она уже сказала вам, что не собирается ни о чем с вами беседовать! – рявкнула она через плечо. – Оставьте ее в покое!
Я дал ей время подумать и через час вернулся под дверь ее камеры.
Я научился адаптировать стиль психиатрического обследования к пациенту, сидящему передо мной. Если он открыт и готов идти мне навстречу, я провожу структурированное обследование по порядку. Расспрашивая пациента о симптомах, я все это время анализирую его манеру держаться, ищу подсказки. Внешний вид больного сигнализирует о диагнозе, словно телеграф. Например, если у человека острый маниакальный эпизод, как у Джозефа Джефферсона (который похитил беззащитный манекен), он наряжается в одежду кричащих цветов или делает странную прическу (вроде его ирокеза наоборот), а говорит быстро и энергично. Если у человека тревожное расстройство, он, скорее всего, будет нервничать, запинаться, не сможет сосредоточиться на беседе, у него, вероятно, повысятся частота дыхания и пульс. При остром психозе человек будет подозрительным, параноидным, и это проявится не только в оборонительной манере отвечать на вопросы, но и в пристальном изучении обстановки и, возможно, даже в попытках шепотом отвечать голосам, которые он слышит.
Во время разговора я прежде всего спрашиваю о нескольких аспектах личной истории пациентов, от потенциальных генетических психических болезней в семье до особенностей воспитания и взросления, академической успеваемости и отношений – и романтических, и платонических, и в прошлом, и в настоящем. Изучаю обстоятельства их социальной жизни. Особенно меня интересуют подробности истории их психических заболеваний – были ли у них диагнозы, получали ли они медикаментозное лечение, оказывались ли на принудительном лечении, пытались ли покончить с собой. Кроме того, я спрашиваю о столкновениях с законом в прошлом и о зависимости от наркотических веществ. Каждая из этих областей способна выдать мне крупицы сведений, которые помогут поставить диагноз, выяснить этиологию (причины и факторы возникновения расстройства) и, что главное в судебной психиатрии, оценить риск насилия у каждого пациента.
Когда у меня появляются пациенты вроде Адрианы, все вышеперечисленное идет насмарку. Иногда я чувствую, что пациент не собирается со мной сотрудничать из-за галлюцинаций, бреда, спутанности сознания, возбуждения, паранойи или просто потому, что им не нравится, как я выгляжу. Я понимаю, что окно взаимодействий у меня совсем мало, поэтому адаптирую свой подход с целью выведать как можно больше как можно деликатнее и как можно быстрее. Фокус в том, чтобы притвориться безобидным и вести себя непринужденно – совсем-совсем непохоже на скорпиона, грозно поднявшего клешни и хвост. Я убираю ноутбук, не слишком часто смотрю в глаза и вставляю завуалированные малозначимые вопросы в светскую беседу.
Мое поверхностное зондирование в общении с Адрианой со второго подхода помогло всего на несколько минут. Она отказалась входить со мной в кабинет, но я все же убедил ее сесть рядом со мной на диванчик в углу тюремного крыла. Это было неидеально, поскольку мимо могли проходить другие заключенные, впрочем, утро было относительно тихое – большинство ушли на работу или занятия. Нам помешали только один раз – какая-то из заключенных сказала, что ей нравится моя жилетка. Я не знал, как ответить, и только глупо улыбался, пока она не ушла. Мне удалось установить, что Адриана жила в Слау, и немного узнать о социальных обстоятельствах ее жизни до тюрьмы. Она сказала, что работала зоопсихологом и никогда не пила, поскольку ее отец был алкоголик. О себе она по-прежнему говорила в третьем лице. Должно быть, я немного перестарался, поскольку стоило мне украдкой задать вопрос о ее психическом здоровье, как она бросилась на меня с кулаками и зарычала:
– Слушай, она тебе уже сказала, что не сумасшедшая. Отвали уже, а, пока она тебе бороденку в жопу не засунула!
Ясненько-понятненько. Не то чтобы приятная перемена имиджа.
После нашего разговора вопросов осталось больше, чем ответов. Была ли манера Адрианы говорить о себе в третьем лице симптомом психоза? Есть ли у нее в Великобритании друзья и родные? Не было ли у нее эпизодов психической нестабильности еще в Бразилии? Откуда у нее этот шрам? С кем работает зоопсихолог – с животными или с людьми, но при содействии животных?
Когда я обратился за советом к надзирательницам, они не вспомнили никаких явных симптомов психического расстройства – Адриана не говорила с голосами и не высказывала бредовых суждений. Однако они подчеркнули, что ведет она себя странно, например, часами сидит в камере, глядя в одну точку или накрывшись простыней с головой. Я решил, что у нее психоз. Главной трудностью было убедить коллег – судебных психиатров из Слау поместить ее в больницу. В конце концов, возможно, Адриана просто решила ни с кем не общаться, это необязательно говорило о психической болезни. А поскольку в специализированных психиатрических клиниках постоянно не хватает коек (особенно для женщин, поскольку женские отделения – большая редкость), а очередь даже для явно нездоровых и беспокойных заключенных просто бесконечна, сделка едва ли прошла бы гладко. Преступление Адрианы было значительно менее серьезным, чем у пациентов вроде Ясмин, и поэтому вызывало меньше опасений. Если тебя выставили за дверь, стучись в окно. Я писал еженедельные письма примерно месяца четыре, и больница в Слау сначала отбивалась как могла, но потом все-таки приняла Адриану. Мне написали, что теперь, когда прошло столько времени, можно сказать, что с клинической точки зрения такой продолжительный период отказа от общения указывает на возможное скрытое психическое расстройство, но, думаю, им просто надоело иметь дело со мной. Капля камень точит – урок, который я усвоил, еще когда ухаживал за супругой.
Пока Адриана ожидала перевода в больницу, я пытался убедить ее принимать антипсихотические лекарства, чтобы ускорить выздоровление. Она в ответ проклинала меня на родном языке. По крайней мере, я делал такой вывод по ее тону и жестам. Мои познания в португальской обсценной лексике несколько ограниченны.
Вскоре я обнаружил, как часто другие заключенные – какой яркий контраст с Адрианой! – ведут себя совсем иначе и обращаются ко мне в надежде раздобыть лекарства. У пациентов, находящихся на принудительном лечении в больнице, главный грех – чревоугодие, а многие заключенные жаждут заполучить определенные таблетки, чтобы получить приход или лучше спать. Таблетки еще и служат валютой. Именно по этой причине некоторые известные психоактивные препараты в тюрьмах полностью запрещены, в частности, бензодиазепины (седативные средства, вызывающие привыкание, вроде валиума, который я отказался выписывать Шантель), снотворное в таблетках и некоторые противоэпилептические средства. Каждую неделю ко мне приходили две-три женщины, чтобы просить, умолять, требовать или вымогать то или иное запрещенное лекарство. Иногда им уже прописывали его мои коллеги здесь же, в тюрьме, причем, с моей точки зрения, сплошь и рядом нецелесообразно. Что заставляло задуматься, не обманом ли их заставили взять бланк рецепта или же они поддались давлению, что сделало их соучастниками в преступлении.
Перед самым Рождеством 2017 года, первым моим Рождеством в новой роли, в моду вошел довольно слабый антипсихотический препарат кветиапин, от которого можно было получить легкий кайф. Однажды утром, в сильный снегопад, я застрял в пробках, опоздал на работу и очень волновался из-за этого. Первой моей пациенткой была молодая женщина, которая жаловалась, что слышит голос, доносящийся из унитаза в ее камере, и видит вампиров в облаках. Чтобы проверить, действительно ли у нее есть эти симптомы и достаточно ли они сильны, я спросил, насколько реальным все это воспринимается и может ли она отделить эти впечатления от реальности (да, очень и нет, не может). Я еще поспрашивал ее о голосах – что они говорят, кому принадлежат и где находятся, у нее в голове или снаружи. Ответы были уклончивые и не вполне удовлетворили меня, но я решил принять ее слова на веру. На пробу я выписал ей низкую дозу кветиапина, который она назвала сама. Практически ту же самую историю рассказала следующая пациентка. И следующая. Не прошло и недели, как подозрения окончательно оформились: я обедал с коллегой – судебным психиатром, который вел прием в той же тюрьме, но в другие дни, и он сказал, что и ему несколько раз рассказывали что-то очень похожее. Беда в том, что за этими наглыми попытками добыть лекарства могли таиться и подлинные случаи психических расстройств. Мне нужно было отточить клиническое чутье и расспрашивать о симптомах с особым педантизмом. Кроме того, я делал упор на побочном действии кветиапина – набор веса, запоры – и это отпугнуло двух-трех охотниц за удачей. В их числе была одна женщина, которая сказала: «Кажется, это все-таки не унитаз со мной разговаривает. Наверное, сокамерница бормочет во сне», после с комичной неловкостью выскочила за дверь.