Глава пятнадцатая. Мозгоправ за решеткой

В начале 2017 года, когда я решил отказаться от своей роли в специализированных клиниках, я нашел работу на полставки в самой большой женской тюрьме в Европе, которая расположена на окраине Эшфорда в Мидлсексе. Получить должность было относительно несложно, поскольку большинство моих коллег предпочитали работать на полную ставку, а не посвящать часть рабочей недели фрилансерской частной медико-юридической работе, как я. Кроме того, в целом во многих учреждениях в сфере охраны психического здоровья не хватает психиатров, особенно в пенитенциарных заведениях, где обстановка более сложная. Так что спрос на таких, как я, превышал предложение.

Примерно тогда же мой младший сын Райяан понемногу превращался из крошечного морщинистого шарика с драконьим носом и жидкими волосенками в крикливого и невероятно умильного малыша, наделенного необычайно лабильным настроением: переход от заливистого хохота от бешеной ярости происходил у него со скоростью света (точнее, со скоростью падающего печенья). Он уже ходил и болтал, хотя предпочитал общаться при помощи неприличных звуков, которые издавал губами, поощряемый истерическим смехом старшего братца Камрана – тому вот-вот должно было исполниться четыре.

Первый год жизни Камрана был тяжелым временем для нас с моей женой Ризмой. Сейчас общество моих мальчиков – чистое наслаждение (ну, разве что иногда они наотрез отказываются идти спать вовремя). Но в младенчестве им требовалось постоянное внимание. Оба постоянно просыпались и переставали плакать, только если мы укачивали их часами напролет. Буквально часами. Это был кошмар. Справедливости ради надо сказать, что основной удар взяла на себя Ризма. Но и у меня еще случаются флешбэки и фантомные боли в плечах. А награды в первые годы мы получали какие-то жалкие и унизительные: слезы, ущерб имуществу и какашки всевозможных ароматов, текстур и цветов, иногда неописуемых и порой невозможных с научной точки зрения. Если очень повезет, краткая улыбка.

Первый год моего второго отпрыска был парадоксальным образом и труднее, и легче, чем у старшего. Сложнее, потому что параллельно с постоянными кормлениями и переодеваниями и непрерывным укачиванием у нас был еще старший ребенок, едва научившийся ходить, и он требовал внимания и развлечений. Оба наших сына были в младенчестве чувствительными (это такой эвфемизм, означающий, что они безутешно плакали по совершенно непостижимым причинам). В полгода старший, Камран, однажды разрыдался от того, что услышал, как я закрываю дверь, вернувшись с работы – тихонько закрываю, а не хлопаю! Но первые годы Райяана дались мне легче, поскольку я уже поработал над собой и настроился на стойкость и жертвенность. Мне на горьком опыте с Камраном пришлось убедиться, как сильно родительские обязанности ограничивают свободу. Теперь нам было не выйти из дома, как только захочется. Пойти в паб было возможно – но никакой спонтанности. Мы с друзьями, большинство из которых обзавелись детьми примерно тогда же, должны были с ловкостью циркачей справляться со всеми сложностями согласования расписаний и получения разрешений от жен и подруг. Потом я обнаружил, что можно ездить даже на рейвы и фестивали, только нужно все планировать за несколько месяцев, а то и больше. О том, чтобы понежиться утром в постели, можно было забыть (оба наших мальчика и были, и есть беспардонные жаворонки). Даже самые простые планы, например, пойти в ресторан или тренажерный зал, не говоря уже о выездах на выходные, превратились в мечты – в тех самых цыплят, которых я приучился считать по осени: все это в любой момент могло отмениться из-за детского недомогания. В первый раз отцовские обязанности оказались для меня словно оплеуха, куда сильнее той, которой наградил меня пациент в первый день. А к «Отцовству. Сиквел» я оказался лучше подготовлен. Можно даже утверждать, что это был случай выученной беспомощности – это психологический термин, который обозначает чувство бессилия после какого-то травмирующего события или постоянных неудач. Это когнитивное состояние, в котором жертвы пассивно позволяют себе раз за разом становиться мишенью. Или, возможно, я все же несколько драматизирую. Так или иначе, в мою жизнь хлынула вторая волна безбожно дорогих посиделок в кафе. Десятка с лишним за яичницу-болтунью с творожным кремом и шалотом на подложке из размятого авокадо и хлеба на закваске. Которая летит на пол, потому что деточка закатила скандал. В очередной раз.

А внутри пенитенциарной системы моей главной задачей будет не только давать рекомендации немедикам из моей команды, но и вести психиатрических больных и лечить пациентов в медико-санитарной части – это как больница, только в тюрьме. Кроме того, мне поручалась вся жесточайшая бюрократическая борьба за перевод заключенных, страдающих самыми тяжелыми психозами, в специализированные клиники вроде той, откуда я только что ушел. Учитывая длиннейшие очереди, недостаток коек и ледяную реакцию некоторых (хотя, надо воздать им должное, не всех) чиновников, стоящих на входе в эти клиники, я все время размышлял об этом в терминах «штурмовать», «врываться» и «просачиваться».

Тюрьма была частная и относительно новая. Несмотря на стандартный унылый фасад из красного кирпича и массивные серые ворота, украшенные колючей проволокой, внутри было относительно уютно. Множество картин и досок с объявлениями на стенах создавали, пожалуй, атмосферу школы.

Естественно, обстановка в тюрьмах была мне не совсем в новинку – в отличие от того, что теперь я мог просто показать пропуск сотрудника и преспокойно войти в ворота. Раньше, когда я приходил в тюрьмы как приглашенный со стороны психиатр, меня просто тошнило от того, с какой педантичностью относились к процедуре досмотра в некоторых учреждениях такого рода: неправильно оформленное удостоверение, опечатка в запросе от адвокатской фирмы, даже неправильная одежда – все это могло стать причиной, по которой мне откажут в праве пройти за тюремные ворота после бесконечной очереди. Одни тюрьмы запрещают входить на территорию в часах и ремнях, другие разрешают. Горе тому психиатру, который придет в свободных брюках, а у него конфискуют ремень. Какое там тщательное обследование, когда с тебя падают штаны. «Попасть в тюрьму в сто раз сложнее, чем выйти», как я много раз слышал от обиженного барристера, которого завернули у ворот.

Меня часто спрашивают (в основном обеспокоенные родственники, насмотревшиеся документальных фильмов об убийцах), чувствую ли я себя в безопасности в тюрьме. Честно говоря, там я чувствую себя спокойнее, чем прежде, когда работал в специализированных судебно-психиатрических клиниках. Начнем с того, что, если что-то пойдет не по плану, средний тюремный надзиратель опережает среднюю медсестру на несколько десятков килограммов, белковых коктейлей и отжиманий. А главное, в психиатрической больнице я часто отказывал больным в том, чего они хотели (и на достаточных на то основаниях) – в прогулке, выписке, свиданиях с некоторыми посетителями. Я отвечал за лечение, а следовательно, у них была причина возражать мне и запугивать меня. А когда речь идет о заключенных, ими в целом управляют вертухаи и прочее тюремное начальство. А я был посетитель, которого интересует только их психическое здоровье. Кроме того, когда человек слышит враждебные голоса и испытывает другие острые симптомы психической болезни, это резко повышает вероятность внезапных вспышек возбуждения и непредсказуемых выходок. В больнице такое случается гораздо чаще, потому что пациенты оказались там на принудительном лечении именно по этой причине. А среди заключенных в тюрьмах безумие тоже присутствует, но концентрация его не в пример меньше.

Во время работы в тюремных медико-санитарных частях я был словно участковый врач-терапевт, только для психики. Ко мне на прием приходило восемь-десять больных в день с самыми разными проявлениями психических расстройств. Тяжелые болезни наподобие шизофрении и ПТСР в популяции встречаются редко, но они входили в мою дверь с той же частотой, что и обычные расстройства вроде депрессии и тревожности. В числе моих первых клинических случаев была тощая белая девушка-эмо с афрокосичками и проколами на лице (пирсинг пришлось вынуть у ворот – как и множество злосчастных ремней из штанов психиатров) и отекшими руками – она много лет употребляла героин. Я не говорю, что все люди определенного цвета кожи с афрокосичками нуждаются во внимании психиатра, но, скажем так, они всегда заставляют меня насторожиться. Шантель была арестована за вооруженное ограбление, которое совершила, чтобы финансировать свое пристрастие к наркотикам. Это было ее третье ограбление, по крайней мере, третье, о котором знали стражи закона. Они с бойфрендом воспользовались муляжом пистолета и, по-видимому, попались потому, что на видеокамерах наблюдения запечатлелась очень заметная татуировка – Гомер Симпсон – на загривке у молодого человека. Не знаю, что он сказал при аресте, но от души надеюсь, что это было фирменное симпсоновское «Бе!»

Шантель жаловалась на классические симптомы тревожности. И когнитивные (сбивчивость мышления, неконтролируемые навязчивые мысли, чувство страха и постоянная настороженность), и физиологические (сердцебиение, одышка).

– Не думаю, док, что я спятила, – сказала она, когда я сообщил ей потенциальный диагноз. – Я просто такая. Плюс становится гораздо хуже каждый раз, когда меня упекают и приходится переламываться насухую без герыча.

Для непосвященных: на жаргоне наркоманов так называют героин. Есть у него и другие уличные клички – гера, хмурый, медленный.

– Может быть. Но вы в тюрьме уже почти год. Все это время вы ничего не употребляли, а симптомы сохранились до сих пор, – заметил я.

Шантель медленно кивнула, пристально оглядывая мой кабинет.

– Вы ведь ничего не употребляли, правда, Шантель? Думаете, я не знаю, что происходит в вашем корпусе?

– Нет, док. Честное скаутское. – Она подняла руку, но, по-моему, у нее получилось приветствие вулканца из «Звездного пути».