— Так постарайся, чтобы это был мальчик.

— И как же? — изогнул я бровь.

— Молись; жертву принеси, кому хочешь; в храм сходи — там помолись и жертву принеси; к лекарям обратись, может какие травы дадут. Думай, решай. Я так и делал, по крайне мере, в свое время.

— Собственно, наверное, поэтому и получилось то, что получилось, — полушепотом произнес я. Хотелось бы громче, но открывать глаза родителю о его ребенке, я посчитал неблагодарным делом.

— Говори громче, а то мне послышалось, будто бы ты усомнился в моем сыне, — посмотрел он с вызовом.

Сейчас настал для меня тонкий момент, где нужно было принять решение, на базе которого будет строиться фундамент наших отношений в дальнейшем: начну увиливать — могу прослыть слабодушным и уж тогда точно буду для него обычным мальчишкой; скажу правду — рискую вызвать гнев, но зная его натуру — насколько я вообще успел его познать, — он возвеличивал честность и правду по сравнению с другими величинами. Поэтому сказать, как есть, были хорошие основания. Более того было кое-что гораздо важнее его реакции: моя личная гордость. Как бы там ни было, поджать хвост, пусть даже в таком, казалось бы, пустяке, не в моей привычке. Возможно, мудрый бы назвал это иначе — скажем, быть тактичным или даже мудрым, но я не припомню, чтобы отличался умением распознавать такие границы.

— Он…, - подумал я немного. — Скажу так: я, только без задней мысли, не хотел бы, чтобы вы вдруг погибли, иначе в том случае он унаследует ваше место. Да, будет созыв и голосование, но, думаю, это очевидно, что он главный кандидат, от того, что единственный.

— И что же в нем не так? Смелее, — сделал он пригласительный жест рукой.

— За красивыми павлиньими перьями скрывается обычная гусиная задница, — на выдохе ответил ему.

— Не настолько смелее, — укорил он, но без раздражения. Скорее из-за бранного слова, чем от самого комментария. — Впрочем, отчасти ты прав, но это можно списать на молодость. Я тоже был таким, пока был жив отец; затем обстоятельства ухватились за меня.

— Я надеюсь.

— Подумать только, — вдруг резко громко произнес он, — что ты будешь так открыто сомневаться в моих умозаключениях, а я буду так спокойно на это смотреть.

Если заострить на этом внимание, то было о чем поразмыслить. Наши отношения выстроились от моего к нему презрения, от его ко мне снисходительности, до, не побоюсь этого признать, некоего подобия взаимоуважения, а, быть может, и вовсе не подобия. Наблюдая временем и обстоятельствами, я вскоре начал замечать, что он лишь кажется таким равнодушным и утилитарным ко всему и ко всем, когда на самом деле внутри скрывается самый, что ни больше ни меньше семьянин, готовый защищать своих близких и проявлять несвойственную нежность, но положение накладывает свои отпечатки и приходиться порою изменять самому себе. Не засекал за ним надменности свойственной людям его высоты, что, несомненно, импонировало. Даже достигло того, что он испрашивал моего мнения по тому или иному вопросу, а я у него совета, и вообще некоторые моменты прорабатывали вместе и приходили к срединному, общему решению. Да, забавно все выходило. И да, предыдущие его слова о том, что его заботит моя сохранность исключительно в интересах дочери, было ничем иным, как лукавством. Вот так.

— Как у тебя дела с братом? — вопрос по своей тематике был неожиданным. Впрочем, я не пришел в растерянность, скорее удивился.

— Вы же знаете: мы с ним не братья.

— Я знаю. И еще несколько людей тоже. Но все остальные — нет. Поэтому давай придерживаться официальности, дабы невзначай, по случайной привычке, не ошибиться при других.

— Хорошо, — не стал я оспаривать его, стоит признать, весьма основанную предосторожность. — Мы, впрочем, даже не зная причины, перестали с ним общаться. При последнем нашем разговоре эмоций слегка взяли вверх. Эмоций, о которых я догадывался, но какое-то время признавать не хотел: он любил или, быть может, все еще любит Викторию. Слукавил я: вот и причина. Объяснить, как так вышло, я ему пытался, да вот только слушать он не хотел. Ослеп от передозировки гнева.

— Юный ум и любовь — дремучая смесь, — сказал он так, будто сейчас открыл мудрость всего мира.

— А почему вы спросили о нем?

— Может, напишешь ему? Узнаешь, как он. Авось померитесь.